Джейми Форд - Отель на перекрестке радости и горечи

благодарно стиснул руку Саманты.

— Ты такая чудесная. — Он запнулся, подбирая слова. — Марти повезло. Невероятно повезло.

Генри сидел на краю кровати, положив руку на плечо друга, вслушиваясь в его хриплое дыхание. Тело отказывалось служить Шелдону, каждый вдох давался с трудом.

Глядя на умирающего друга, Генри слушал музыку и ждал соло на саксофоне, которого не слышал четыре десятка лет. Музыка чуть замедлилась, тихо вступил саксофон, и Шелдон открыл глаза, остановил взгляд на Генри.

Губы Шелдона дрогнули, он силился что-то выговорить. Генри придвинулся ближе, наклонился к самым губам.

— Уладил.

Генри кивнул.

— Уладил. И вот-вот улажу остальное.

Три часа спустя Шелдон снова открыл глаза. Постель окружила семья. Генри тоже был рядом, как и Марти с Самантой. В темных углах комнаты отдавались эхом аккорды Оскара Холдена и Полуночников. Тот, чья музыка наполняла когда-то Саут-Джексон-стрит, кто восхищал своей игрой целое поколение, испустил последний вздох под заключительные аккорды своей мелодии.

Глаза Шелдона закрылись, тело обмякло.

И под простой, бесхитростный мотив Генри беззвучно шепнул духу умершего друга: «Спасибо, сэр, удачного дня!»

52 Нью-Йорк 1986

В Нью-Йорке Генри ни разу не бывал, разве что во сне. Наяву же он все эти годы думал о нем, но не допускал и мысли о поездке. Слишком далеко. Не просто на другом конце страны, на берегу другого океана, а где-то на краю света, в другом времени.

Генри ехал из аэропорта Ла-Гардиа в такси за тридцать долларов, с пластинкой Оскара Холдена на коленях. Та самая пластинка звучала на похоронах Шелдона. С ней же Генри сел на самолет — единственная его ручная кладь, всюду служившая предметом для разговоров.

Когда Генри объяснял, откуда взялась пластинка, рассказывал о ее необычайной истории и о тех временах, все ахали от изумления. Даже его соседка, молодая блондинка, летевшая в Нью-Йорк по делам, не могла поверить, что он везет с собой единственную уцелевшую копию. Она впервые слышала об интернировании японцев. Ее пленила история отеля «Панама».

— Впервые в городе? — спросил таксист. Он поглядывал в зеркало заднего вида на Генри, а тот в глубокой задумчивости смотрел на мелькавшие за окном громады из кирпича и бетона, нескончаемый поток желтых такси, блестящих лимузинов, толпы пешеходов на тротуарах.

— Впервые, — ответил Генри.

Марти и Саманта советовали сначала позвонить, предупредить ее. Но Генри не мог заставить себя снять трубку.

— Приехали, Уэверли-плейс, 1200. — Таксист указал в открытое окно на небольшой жилой дом.

— Мы ведь в Гринвич-Виллидж?

— Да, где же еще?

Марти доплатил таксисту тридцать долларов, чтобы тот завез багаж в отель «Марриот» в миле отсюда и передал посыльному. «Все-таки странно, — думал Генри, — довериться чужому человеку в большом городе. Но ведь в этом и суть нынешней поездки, разве нет? В слепой вере. К тому же терять-то нечего. Что стоит чемодан со сменой одежды в сравнении с исцелением разбитого сердца?»

Дом, на вид старый, без затей, ценой был, должно быть, в целое состояние, не то что простенький домик в Сиэтле, где жил Генри последние сорок лет.

Сверившись с адресом, что дал ему Марти, Генри поднялся на восьмой этаж: по китайским поверьям, восемь — счастливое число. Стоя на лестничной площадке, Генри смотрел на дверь Кей Хацунэ, вдовевшей уже три года. Что случилось с ее мужем. Генри не знал. Марти мог знать, но не сказал ему.

Сказал лишь, что Кей — это и есть Кейко.

Генри взглянул на пластинку, которую держал в руке. Достал ее из конверта; винил казался совсем новеньким. Видно, Кейко заботливо за ней ухаживала все эти годы.

Генри убрал пластинку, поправил старый костюм-двойку, что приготовил ему в дорогу сын, провел рукой по волосам, опустил взгляд вниз, на туфли. Тронул подбородок, проверяя, хорошо ли выбрит.

И наконец постучал.

Раз, другой — и за дверью зашуршали шаги. На дверной глазок легла тень, лязгнул замок.

Отворилась дверь, и теплый свет из квартиры залил темную площадку. Перед Генри стояла красивая женщина лет пятидесяти, волосы не очень длинные, едва тронутые сединой. Стройная; пальцы, сжимавшие ручку двери, изящные, ухоженные. Несмотря на минувшие годы, темно-карие глаза сияли как прежде.

Те же глаза, что видели его насквозь много лет назад. Глаза, полные надежды.

Она замешкалась, не узнавая его, — и вдруг --">