Ларс Сунд - Один счастливый остров

— Да не тюлень это.

— А что ж тогда, черт его?..

Санкт-Эрик выключает сцепление, лодка скользит вперед по инерции и подходит к берегу. Рулевой точно оценивает расстояние и в нужный момент переключает мотор на обратный ход, так что нос лодки замирает в метре от странной прибрежной находки. Санкт-Эрик снова выключает сцепление, перешагивает через банки, пробираясь к брату, и перегибается через планширь.

Санкт-Улоф прав: это не тюлень.

Проходит несколько секунд, прежде чем мозг начинает воспринимать и обрабатывать то, что видят глаза.

Корпус лодки глухо ударяется о прибрежный камень.

— Мать твою! Да это ж мертвяк!

— Черт побери!

— Вот дьявол.

Братья умолкают. Взгляды встречаются. Каждый видит холодный отблеск страха в глазах другого. Оба одновременно отводят взгляд.

Проходят минуты, Санкт-Улоф говорит брату:

— Черт, Эрки…

И осекается.

Его голос все еще звучит так, будто нёбо выстлано наждачной бумагой, но уже помягче. Взгляд Санкт-Улофа устремлен куда-то вдаль, к самому горизонту. Но уцепиться там не за что. Взгляд беспомощно скользит над пустым морем, то и дело упрямо возвращаясь к тому, что лежит поблизости, несмотря на все усилия Санкт-Улофа. Снова набрав воздуха в легкие, он делает вторую попытку в надежде, что на этот раз слова выйдут тверже:

— Черт, Эрки… что нам делать-то?..

Санкт-Эрик не отвечает. Он опирается на планширь, не сводя взгляда с тела, лежащего в неглубоких прибрежных водах. Труп повернут лицом вниз, ноги чуть раздвинуты; кажется, это мужчина или мальчик, одетый в белую футболку и синие джинсы, босой.

— Что, если он из здешних… — хрипит наждачный голос Санкт-Улофа.

Санкт-Эрик по-прежнему молчит и тяжело дышит.

— Перевернем? Глянем, может, бумажник есть…

Санкт-Эрик молча качает головой.

Корпус лодки снова глухо ударяется о камень, мощный подвесной мотор вхолостую пенит воду, чайки кружатся и кричат. Тени птиц скользят по воде.

— Штаны у него знатные, — бормочет Санкт-Эрик себе под нос, не сводя глаз с синих джинсов.

Сыновья Коробейника отвезли его на Фагерё; завернутый в старый брезент, который нашелся в лодке, он вошел в гавань Тунхамн под вопли чаек-визгуний, плакальщиц прибрежных скал. В Тунхамне с давних пор был особый приют для таких молчаливых, холодных гостей, прибывших морем: серый, покосившийся, рассохшийся сарайчик без окон. Он стоял чуть поодаль, в зарослях крапивы, борщевика и купыря, где покоились старые лодки вперемежку с ржавыми моторами, скелетами отслуживших свое вёршей, старыми поплавками, ломаными веслами, прохудившимися канистрами, нефтяными бочками и прочим мусором, скопившимся за долгие годы.

Туда сыновья Коробейника его и отнесли, всю дорогу бранясь: тело оказалось много тяжелее, чем следовало бы, словно какая-то непостижимая сила тянула его к земле. Они положили бедолагу на пол сарайчика и укрыли брезентом; вышло криво: голые ноги торчали снаружи, белые, как стеарин, и светящиеся в полутьме.

Сыновьям Коробейника тут же стало тесно в одном сарае с телом, и они поспешили на свежий воздух. Но, выбравшись наружу, они застыли, не зная, что делать, и руки повисли вдоль тела, как забытые кранцы. По чести и совести, братья должны были заявить о находке в полицию, однако ни у кого из них не было ни малейшего желания связываться с представителями власти. Может быть, они решили, что уже выполнили свой долг, привезя тело на Фагерё — а ведь могли оставить там, где лежало (на самом деле такова и была их первая мысль — взять и сбежать).

Но что-то заставило их передумать. Что именно — нелегко сказать.

Санкт-Эрик, привыкший командовать братом, который все-таки родился на 23 минуты позже, наконец стал спускаться к гавани. Санкт-Улоф следовал за ним. Братья с облегчением покинули старый сарай. На берегу они закурили, снова и надолго умолкнув. Легкий ветер морщил гавань мелкими, похожими на рыбью чешую, волнами, которые гулко шлепались о мостки. В воздухе пахло сладкой смолистой, нагретой солнцем древесиной, соленой морской водой и еще резко йодом — от гниющего на берегу пузырчатого фукуса. Деревенские ласточки влетали и вылетали в открытую дверь верфи Исаксона из Бакки, их щебет и звонкое щелканье эхом раздавались внутри, отражаясь от стен. Трясогузка трясла своим длинным хвостом, присев на паромный причал, кричали чайки. В отдалении от берега пеночка играла на маленькой --">