Ярослав Ивашкевич - Билек

нелюдимом, как живешь ты. Игнаций засмеялся.

— Дорогая, — продолжал он, — ни люди, ни общество мне не нужны. Я стар уже. Неужели ты этого не понимаешь? Я свою жизнь прожил. Хорошо ли, плохо ли — не имеет значения, но все уже позади, и у меня больше нет никаких желаний…

— А ты уверен в этом, дядюшка? Как же так, никаких желаний?

— А вот так…

— А новую лошадь тебе разве не хочется купить? Посадить еще ореховых деревьев? Полюбоваться и на другие картины, а не все только смотреть на этот мазовецкий пейзаж.

— Для тебя это просто мазовецкий пейзаж, а для меня — вершина нашего искусства. Меня эта картина притягивает, я в ней растворяюсь и часами просиживаю перед ней.

— Признаться, я этого не понимаю. — Елена вздохнула и привычным жестом поправила в волосах пунцовый мак. — А тебе не хочется, к примеру, поехать в Рим, в Париж?

Игнаций взял Еленину руку в свою.

— О чем ты толкуешь? Старость — это сон, оцепенение. Спать — вот единственное мое желание, спать и больше ничего.

— Это никуда не годится, дядюшка. Так нельзя.

— Я ощущаю вокруг себя пустоту. Но самое скверное, что внутри у меня тоже пусто. Как в риге перед жатвой…

— Но ригу можно наполнить… снопами.

— Теперь снопы машина связывает веревкой, а не перевяслом.

Игнаций встал. Елена посидела еще с минуту. Знала, что эффектно выглядит в солнечных бликах под старым ореховым деревом. Среди продолговатых листьев виднелись большие твердые шарики зеленых плодов. Потом она тоже встала и пошла в сторону «Отдыха в седле». А Игнаций медленно поплелся к дому.

«Какие-то планы вынашивает она в красивой своей головке, — подумалось ему. — И куда это Михал запропастился? Ох, до чего же тошно…»

Со стороны сада к дому была пристроена небольшая деревянная веранда. На балюстраде висели связки чеснока, лука, сушеных грибов. А на перилах дозревали помидоры.

Игнаций опустился в продавленное кресло и задумался. Перед верандой было некое подобие круглого газона. И собаки притаскивали сюда кости и клочья бумаги. Вот и сейчас муругий Шарик грыз коровью челюсть.

«Интересно, откуда она у него?» — подумал Игнаций.

На веранду вело несколько деревянных ступенек. Когда Билек был моложе, вспомнил Игнаций, он приходил сюда за сахаром. Бывало, поднимется осторожно на две ступеньки, на третьей остановится и ждет. Потом, едва касаясь ладони бархатистыми губами, берет кусочек сахара.

Вскоре со стороны главного входа послышались голоса. Ему не хотелось двигаться, но оживленная, разрумянившаяся Елена чуть не насильно заставила его подняться с продавленного кресла.

— Дядя, вставай, — сказала она. — Подлевский пришел.

В столовой он застал высокого, элегантно одетого пожилого мужчину с проседью в волосах. На нем все было заграничное. И даже выговор, хотя по-польски изъяснялся он правильно, был у него словно заграничный. И манера выражаться очень старомодная.

«У нас уже так не говорят», — промелькнуло в голове у Игнация.

— Простите великодушно, что осмелился потревожить вас в вашем тускуле,^[3] куда еще знаменитый дед ваш скрывался из Парижа от суетной славы.

Подлевский произнес «Пагижа», словно мысленно переносясь туда, хотя вообще-то говорил не грассируя.

— Но мне бы очень хотелось, — продолжал он, — увидеть знаменитую картину вашего деда. Она как будто все еще находится у вас?

Пан Игнаций несколько опешил.

— Да, у меня, — сказал он. — Висит в гостиной. Гостиной Игнаций по старой памяти называл комнату

направо из сеней, рядом с его спальней.

— Присядьте, пожалуйста, — раздался сытый, звучный баритон Себастьяна.

Игнаций только сейчас заметил молодого человека и окинул его взглядом. Он был вызывающе, прямо-таки до неприличия красив.

— Тогда лучше в гостиной посидим перед картиной, — предложила Елена. — Прошу сюда!

Стройная, красивая — само очарованье, будто в волшебную страну, ввела она мужчин через сени в «гостиную», где висела чудесная эта картина.

Подлевский, однако, не присел на диван: он остановился перед картиной и воскликнул вполголоса:

— О-о-о!

Стоя рядом с Подлевским, Игнаций новыми глазами посмотрел на картину. Взгляд его приковался к вороному коню в лучах закатного солнца, и фигурка голого мальчика внезапно исполнилась смысла.

— Картина действительно замечательная, — сказал гость из Швейцарии, — и по размеру больше, чем я полагал.

— Ценность --">