Юрий Герт - Ночной разговор

затвердевший комок), я говорю: "Прекрасно, Ритуся... Все это прекрасно и замечательно... А только скажи, вспомнила ли ты там хоть один раз о своем дедушке?.. Правда, в Восточной Пруссии, куда мы вошли в сорок пятом, были не такие красивые, но тоже красивые городки..." "Нет, - говорит она, - дедуля, не до того мне было, я спешила все заснять, гиды торопят, а я - когда еще увижу такую красоту?.." "Это верно, девочка, где уж там, если гиды торопят... Ну а теперь, теперь, - говорю я, - теперь... Когда ты смотришь, любуешься вот этой улочкой, этой мостовой, тебе не приходит в головку, как здесь, по этим камням, вдоль этих игрушечных домиков, мимо вот этой аптеки, вот этой колбасной гнали евреев?.. Как они шли, шаркали, стучали каблуками по этим камням, в тишине, и только дети, детишки плакали, кричали, и матери прижимали их к груди, затыкали рот, розовый, слюнявый ротик, чтобы, не дай бог, не услышал офицер или конвойный солдат, и так они шли, с чемоданами, корзинками, тючочками... Скажи, девочка, ты об этом не думаешь, нет?.." - "Ах, дедушка, но это же было так давно..." - "Да, конечно, - говорю я, - но там наверняка еще живут люди, которые все это видели... Как после этого они могут жить?.." - "Но, может быть, они не знали..." - "Не знали?.. Что же они знали, позволь тебя спросить?.. Они пили чай, когда за окном слышались шаги, плакали дети, и ни разу не выглянули на улицу, чтобы посмотреть, что же там такое происходит?.. А когда на другой день выходили и видели, что эта вот сапожная забита досками, а та кондитерская закрыта на замок, а на магазине готового платья сменили вывеску, и на ней теперь значится вместо "Гершензон и сын", к примеру, "Фриц Мюллер и братья", - они не задумывались, не спрашивали себя, что случилось?.." - "Не знаю, не знаю... Ты слишком много от меня требуешь... Я не хочу об этом думать..." - "Но ты же, дорогая моя, - говорю я, - ты же еврейка... Это твой... Это наш народ гнали, как скот, на убой..."

- И знаете, что она мне ответила?..

Арон Григорьевич склонил голову на бок и выжидающе взглянул на меня, щуря покрасневшие глазки, пальцы его выбивали на коленях нервную дробь.

- Она сказала: "Для меня все люди одинаковы - евреи, французы, англичане или те же немцы..." "О'кей, - говорю я, - и все мы когда-то так думали... До поры до времени... Пока нам кое-что не объяснили..." "Дедушка, - говорит она и смотрит на меня с укором, - но разве ты не согласен, что и среди англичан, и среди французов, и среди немцев, как и среди евреев, есть и плохие, и хорошие люди..." "Да, - говорю я, - это верно... Только нас убивали не за то, что мы хорошие или плохие, а за то, что мы - евреи..." "Дедушка, - говорит она, - не надо об этом. Нельзя, даже вредно жить прошлым!.. И не пытайся меня переубедить! Я убежденный космополит!.." Очень, очень гордо это у нее получилось: "Я убежденный космополит!" И глазки, знаете, так блестят, и голосок с жестяным отливом, и взгляд чуть ли не прокурорский... А мне стало вдруг смешно. Такой вот, понимаете, чижик-пыжик: "Я - космополит!.." Смеюсь, не могу остановиться. У нее бровки дужкой выгнулись, вверх подскочили: "Ты что?.." "Да то, - говорю, - что в космополитах я уже когда-то побывал, потом меня в сионисты произвели, потом в отказники... Так что, как сказано в "Екклесиасте", ничто не ново под луной..." Это ей не понравилось, моей Риточке... Насупилась, губки поджала. "Что же, - говорит, - по-твоему, в те годы не было хороших людей, хотя бы в Германии?.." "Да нет, - говорю, - отчего же. Были и там такие, что евреев спасали, в Иерусалиме, в "Яд-Вашеме" в Аллее Праведников есть их имена... Только это не помешало, как тебе известно, уничтожению шести миллионов..." И тут, когда я это сказал, меня вдруг кольнуло в самое сердце, сам не знаю почему. Спрашиваю: "А ты что, видела там, встречала хороших людей?.." "Да, - говорит она, - встречала, дедушка..." Только здесь до меня, старого дурня, кое-что стало доходить... А она, Риточка, глазки опустила, на меня не смотрит, собирает слайды, складывает в коробочку, а нижнюю губку так прикусила, что вот-вот, кажется, кровь брызнет.

- Если вас не затруднит, дорогой мой, согрейте-ка чайку, - перебив себя, обратился ко мне Арон Григорьевич.

Видно, ему было нелегко говорить, он хотел устроить себе небольшую передышку. Мой автобус - последний, последний!.. - давно ушел. Я не мог оборвать старика, не дослушав. Да мне и самому было любопытно - что же дальше, о каком "эсэсовце" он в самом деле заикнулся?.. А главное - не хотелось оставлять его с мыслями, которые, чувствовал я, не первый день

--">