Дибаш Каинчин - Последняя надежда ссыльного Евсея Боровикова

Каинчин Дибаш Последняя надежда ссыльного Евсея Боровикова

Последняя надежда ссыльного Евсея Боровикова

Рассказ.

Перевод с алтайского : К. Каинчина

- Агафья, ты... завтра иди в сельсовет... и заяви там... - порывисто, твердо произнес Боровиков, сверкнув огоньком самокрутки в темноте избушечки. Было ясно, что слова эти он обдумывал давно и проговорил их про себя не менее тысячи раз.

- Не пойду. Ни за что, - будто отрезала Агафья, и тут было ясно, что она ожидала от Евсея такого повеления, ответ ее был готов давно и проговорен ею в себе более тысячи раз.

- Пойдешь! Заявишь! У нас нет другого выхода.

- Не пойду. Убей - не пойду!

- Придется идти, - смягчился голос у Евсея. - Потому как, пойми, надо это. Ради детей наших... Из-за нас... Потому как сильная ты. Вырастишь ты их без меня. Верю я тебе. Как себе верю. А меня не жалей. Мне не дадут жить. Нет у меня жизни.

- Без тебя, Евсей, и у меня нет жизни.

- Не говори так. Решись. Иди. Жизнь такая стала - твердой будь. И пахать надо заступать. Может тебе семена дадут. А не дадут, так надо покупать. Продать кой-чего и покупать.

Такой разговор шел между мужем и женой Евсеем и Агафьей Боровиковыми в кромешной тьме избушечки на их заимке в верстах семи от села Усть-Кумир Талицкого сельского совета Усть-Канского района ранней весною 1931 года. Разговаривали вперемешку - то на русском, то на алтайском - потому как Агафья до сих пор недопонимала по-русски, особенно, если разговор о серьезном, сложном. А что касается Егора... Хотя село Усть-Кумир было русское, но в урочищах долины Змеинное-Диланду, где заимка Боровиковых, жили алтайцы. Всегда вместе охотились, а на охоте привычнее на алтайском, и батраками они, Боровиковы, больше нанимали алтайцев; умельцы они ухаживать за скотом, да и большой платы не требовали, и содержать их было запросто мясо они завсегда добудут сами, а остальную пищу натолкут, нажарят себе из того же ячменя, который идет на корм скоту.

Три месяца прошло, как Евсей прибег домой из Нарымского края, что в Томской области, куда был сослан осенью 1929 года со всей семьей: с родителями, братовьями, сестрами. Гиблый край тот Нарым: болота бесконечные, гнус, тайга беспросветная, небо низкое, давящее, солнце слепое, негреющее. А какие холода-морозы там! Все обволокет красным туманом, деревья тарс! -живьем лопаются от мороза. Избушечки по самые крыши укутаны мхом иначе не вызимовать.

Привезли их на пароходе-барже, высыпали на голый берег. На носу - зима; хочешь - живи, хочешь - умирай. Но план лесозаготовки обязан выполнить. Законы - жестокие, караул -свирепый. Голод, вши, болезни. Оказывается, простой чирей может порешить твою судьбу. Но главная тяжесть безысходность. Нет у тебя надежды вырваться на свободу. Ты обречен на вечное - на всю жизнь - рабство. Это как в сказке -жить тебе в аду и видеть тебе солнце только через игольное ушко. Покойников уволакивали в кусты неподалеку и засыпали снегом: много их, штабеля целые, ни сил нет, ни времени долбить мерзлую землю.

Первым не выдержал отец, старец восьмидесятилетний: "Убегай, Евсеюша, хана нам всем тута... Может робятишек своих поддержишь..." - были его последние слова. За ним вскоре эти же слова повторила мама: "Беги... к унукам моим... родненьким...".

Эх, Нарым, Нарым, гиблый край, суровый край. Жгет, сожгет тебя дыханием своим ядовитым. Проклятый край, откуда, как от смерти, все одно нет возврата...