Александр Зиновьевич Хургин - Целующиеся с куклой

бесперспективность занятий воспитанием детей и разочаровался. Потому что какое могло быть будущее у горбуна и шизофреника? Их хоть воспитывай, хоть нет. И он руки опустил. Что ещё мог он с ними поделать, что им дать? Раз уж родились они такими, а не другими, то им и жить как придётся. А его дело сторона, поскольку он совершил всё, что мог и что должен был совершить по высшему какому-то замыслу. То есть он их зачем-то родил, произвёл, как говорится, на свет.

И Бориска, вырастив детей до юности, пустил их жизни на самотёк и на усмотрение жены, а сам продолжал какую-то отдельную от них жизнедеятельность, какую-то свою личную возню, чтоб не так скучно и не так убийственно протекало в никуда время.

Интерес к своей жизни он поддерживал искусственными, надуманными методами: например, квартиру поменял на другую. Примерно такую же, но всё-таки на другую. И устроил всей семье переезд с последующим капремонтом. К которому довольно быстро охладел и бросил в незавершённом виде на полпути.

Потом жену он сменил. Тоже на похожую. И внешне, и по возрасту, и по музыкальному образованию. Правда, он скоро понял, что сменил совсем уж шило на мыло и вернулся к прежней своей жене восвояси, в прежнюю, значит, привычную семью.

Жена это всё от него стерпела — надо думать, для того, чтобы у неблагополучных её детей был хоть какой-нибудь отец, и потому, что измены мужа были ей вполне безразличны: любовь к Бориске и ревность остались к тому времени в прошлом.

Работу Бориска опять-таки менял несколько раз и все разы без пользы уму и сердцу, потому как все работы хороши и все одинаковы — на всех работать надо ненормированно, а когда доходит дело до оплаты труда и отдыха, так начинаются интриги и сложности, и унижения личности работника. И он думал, что бы ему сменить теперь, что и на что? Думал, пока Горбун — сын своего отца — не пошёл ещё дальше, чем он. В своём стремлении к бессмысленным переменам.

Он придумал сменить страну, в которой до сих пор жил с самого своего рождения и за пределами которой нигде не бывал даже по турпутёвке. Сказал:

— Хочу жить в соответствии с европейскими нормами качества, а тут мне качество жизни не подходит. Да и развернуться тут негде.

И он уехал. Не один, а вместе с отцом и матерью — уговорил он их последовать его дурному, но заразительному примеру, рисуя всякие золотые горы и перспективы. И отец согласился с радостью, поскольку менять ему всё равно что-нибудь было нужно и хотелось до свербежа, и почему бы не сменить сразу всю большую страну целиком, чтоб уж не мелочиться и не менять то одно, то другое, то третье. Ему идея смены страны показалась по-настоящему небезынтересной, и сын не долго его уговаривал. А он уже, в свою очередь, уговорил деда, Йосифа.

Дед на уговоры ответил, что ему — патриоту бывшей советской родины — все эти чужие страны с турецкими берегами и на хрен не нужны, и что ехать за ними хвостом не имеет он ни малейшего желания. Но будет вынужден. Потому что если не ехать, то кто ж их с бабкой по-людски похоронит, когда кончится время жизни? Очень ему хотелось, чтобы по-людски, в узком кругу детей и внуков.

Единственное, о чём он предупредил всех заранее и безапелляционно — это о спутниковой антенне. Для приёма там, на чужбине, русского телевидения и беспрепятственного просмотра русских новостей дня.

— Без этого, — сказал, — жить я ну никак не могу, да и не желаю.

А брата своего Шизофреника Горбун, сколько ни уговаривал, так и не уговорил, не смог. Брат, будучи сумасшедшим с девятого класса средней школы, сказал, что ему воздух родины всего дороже. И поэтому он на ней останется жить и дышать до победного конца и до последней капли крови.

— Какой воздух? — говорил Горбун. — Тут же дышать нечем от выхлопных газов и дымов металлургической промышленности.

Но Шизофреник ничего не хотел слышать, ни доводов никаких, ни аргументов. Из-за его несговорчивости и женщин — мать и бабку — уламывать пришлось долго, из-за него они тоже не хотели никуда и ни за что переезжать. Но их убедить всё-таки общими мужскими усилиями Горбуна и Бориски удалось. А Шизофреника не удалось ни в чём убедить. И он остался. Без родителей, без семьи, без ощутимых средств к существованию (пенсию по болезни его душевной можно не учитывать) и вообще без всего он остался. Только с небольшой, постхрущёвских времён, квартирой. Которую ему в результате нехитрых манипуляций с обменом и продажей недвижимости --">