Эмма Герштейн , Мариэтта Омаровна Чудакова , Виктор Петрович Астафьев , Олег Игоревич Ларин , Лариса Емельяновна Миллер , Владимир Иванович Новиков , Дмитрий Львович Быков , Сергей Эдуардович Цветков , Сергей Сергеевич Аверинцев , Марина Анатольевна Палей , Валерий Александрович Залотуха , Александр Семёнович Кушнер , Александр Борисович Горянин , Журнал «Новый мир» , Сергей Павлович Костырко , Андрей Витальевич Василевский , Юрий Михайлович Кублановский , Алексей Давидович Алёхин , Олеся Александровна Николаева , Михаил Яковлевич Горелик , Михаил Владимирович Бутов , Лиля Панн , Татьяна Васильевна Чередниченко , Мария Станиславовна Ремизова , Алексей Геннадьевич Машевский - Новый мир, 2000 № 02

народом.

В тумане маячила отчужденная фигура рыбака, то и дело махающего удилищем. Костер почти потух, и вокруг него был полный разгром. Нас ограбили вороны, все, что можно было съесть и утащить, они съели и утащили. Сыто обвиснув на ветвях елей, сонно глядели вороны на побоище, и стоило мне пошевелиться, сесть на бревно, как вся опушка огласилась торжествующими криками: «Дураки! Дураки! Ох, какие дураки!..»

— Коля! — теребнул я за куртку сотоварища по пиру. — Ты слышишь, как вороны торжествуют?

— А чё это они?

— Попировали возле нас.

— Да ну? — подскочил Коля из-за бревна. Огляделся спросонья и покрутил головой: — Вот эт-то да-а!

— Ну, рыбаки, ёна мать! Живы ли?

— Живы-ы. А где ты был?

— Где был, где был? Рыбалил.

— Ну и рыбаль дальше. Имай два тайменя, один с хер, другой помене.

— Таймени здесь не водятся. Я сорок восемь штук добыл — окуней, сорожин и ершей.

— А где они?

Витя опомнился наконец, упал на землю с небес, схватившись за голову, вскричал, заикаясь:

— Со-сорок восемь… Со-сорок восемь…

Из сорока восьми пригодных для ухи рыбин мы собрали только четыре, да из лодки принес рыбак утренний улов, и я принялся варить уху. Соль и буханку хлеба вороны унести не смогли, хотя булку и поклевали изрядно. Еще мы нашли половину пачки сливочного масла и плавленый сырок, закатившийся под бревно. Тем временем взошло солнце, обогрело, вороны маленько успокоились, но со своих мест не слетали, плануя сверху, чем еще возле нас поживиться, что спереть возможно. Витя остервенело выхватывал рыбин из воды, Коля подносил их к бревну и, уложив рядком, обкладывал крапивой. Потом это занятие ему надоело; разоблачившись донага, он попробовал пяткой воду и со всего маху ухнулся в реку, под удочку Коротаева. Тот было звереть начал, но потом махнул рукой, мол, все равно клев кончился, и тоже нагишом нырнул к барахтающемуся Коле.

Без восторга нельзя было смотреть, как два вологодских парня, да не парни, а уж мужики, по-ребячьи балуются в воде, ныряют, показывая мне заднее место, топят друг дружку, гоняются друг за другом и орут, орут, орут восторженно, счастливо.

К костру явились они усталые, утихшие. Я сказал, чтоб они не дрыгались, никуда не отходили, и пошел к воде ополоснуться хотя бы до пояса. Увы, легкие мои уже тогда не позволяли никаких вольностей на воде и на холоде.

От вчерашнего пира остались у нас с Колей две полные бутылки. Сосчитав валяющийся вокруг порожняк, Витя крутанул головой:

— Н-ну, вы даете! — И снова категорически отказался с нами выпивать. Гуляка, говорун, гармонист, бабник, он в то же время был организованным человеком. Быт свой и себя содержал опрятно; когда переставал пить, тут его не сдвинуть с места. Но уж когда Коротаев загуляет — отворяй ворота ширше: всю Вологду обегает, аж штанины отстают, где-то отдельно от кривых ног трепыхаются, со всеми встречными-поперечными обнимается, женский пол перецеловать норовит, а у самого в бороде болтается от селедки скелет. Это я увидел однажды у него в бороде рыбью кость и дразнил тем шкелетом. Он поначалу возмущался, но потом рукой махнул — мели, Емеля, тем паче сочинитель, твоя неделя.

И вот этот развеселый гуляка впал в трезвость, презирает нас, в разгильдяйстве обвиняет, в бесхозяйственности. А нам с Колей снова хорошо сделалось. Сидим, на белый свет глазеем, птичек слушаем, рекой любуемся. Тихое блаженство вокруг, редкая дружеская минута с нами и благодать в нас. Хорошо откушав, Коля лежит на спине, травинку покусывает, в небо глядит, потом поднимается и молча уходит в направлении церкви, виднеющейся на нашем, левом, берегу. Церковь эта служит, потому и бела, и приветливо смотрится.

Я лежу на траве и вижу, как Коля неторопливо удаляется, забредает в старую заросль, сгустившуюся в отдалении. Вот лишь силуэт его смутно виден, вот в метелках травы-метлички лишь лысина его заблестела, вот уж и ничего не видно. Ушел вдаль, в зеленых растениях утоп поэт. Что-то несет он в сердце своем?

Витя, большой любитель покушать, еще порылся ложкой в котле, поплевался рыбьими костями и отвалился под бревно на мной обогретое место. Когда-то и где-то приобрел он модную шляпу, этакую а-ля тироль, в пятнах и клетках, будто бы из кожи змеи анаконды сделанную, сверху по материи вроде как соплями измазанную. Он надевал ее редко, в исключительных случаях иль во время загула. И вот прикрыл он морду этой шляпкой, одна черная шамильская борода из-под --">