Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

те помогли им влезть в поезд. А у меня ничего не было. И я заплакала, и вы все заплакали вместе со мной. Ко мне подошел мужик, старый, но еще крепкий. Я ему говорю: «Мне нечего вам дать». А он в ответ просто взял да подхватил тебя на руки. Я с девочками сразу же за ним. Он всех растолкал да как гаркнет: «И не стыдно вам! Пожалели бы бедную женщину с ребятишками! Бога вы не боитесь!» — Тут мама делала паузу, глаза ее загорались. — И людям стало совестно, его доброта и сила заставили их расступиться! — Наверное, если б я смог в ту минуту представить себе господа бога, он был бы похож на этого мужика из маминого рассказа. — Мужик посадил нас на поезд. А ты глядел на него такими глазами, с такой любовью, что он опять подхватил тебя на руки и расцеловал… Ночью в теплушке я уложила вас на полу. Но ты никак не мог заснуть и вдруг сказал: «Мама, — а голос у тебя был тоненький-тоненький, — мама, мы будем теперь всегда любить того дедушку!» И сразу же уснул. А утром одна курсистка, которая ехала с нами, взяла тебя на колени, обняла и говорит: «Молодец, малыш! Ты умеешь быть благодарным. Не дай очерстветь своему сердцу, слышишь?» А ты ей так серьезно отвечаешь: «Ладно, тетя!» И ты не дал ему очерстветь.

И в подтверждение своих слов мама начинала новый рассказ. Ах, как хорошо быть хорошим!

— По пути в Америку, в Китае, я наняла рикшу. Твои сестры сразу же впрыгнули в коляску. А ты — нет! Ты закричал: «Это же не лошадь, мама, это человек!» Рикша улыбнулся, показывая, что ему совсем не тяжело, и только тогда ты тоже влез в коляску.

Первому испытанию мамино кредо любви подверглось на улицах Бруклина^[2].

Однажды я наткнулся там на ватагу ребят — они загнали в угол кошку и кидали в нее камнями. Это была бездомная кошка, многоопытная одноглазая участница бесчисленных уличных баталий.

Из очередной передряги она бы выпуталась и без моей помощи. Но я храбро подошел к ребятам и спросил у Мойше, их коновода:

— Зачем вы бьете бедную киску?

Он остолбенело уставился на меня. Ободренный молчанием Мойше, я продолжал, надеясь, что мальчишки раскаются:

— Ну пожалуйста, отпустите ее домой, к котятам…

Новых камней кошка благодаря мне избежала В два прыжка она перелетела через забор. Зато вместо нее досталось мне. Я вернулся домой в синяках и в полном отчаянии. При виде мамы я разрыдался. И дело тут было вовсе не в боли! Я столкнулся о жестокостью там, где, судя по маминым рассказам, должна царить сама чистота, — в детях! На этот раз материнские объятия утешили меня не так быстро.

Но беды мои только начинались.

— Эй, чудик, — вскоре окликнул меня Мойше, подмигнув при этом своим дружкам. Я просиял от радости. Значит, мама права! Они и в самом деле раскаиваются.

— Я не Чудик, а Миша, — серьезно поправил я. В ответ послышался гогот. У меня екнуло сердце.

— Ты ведь из России? — Я кивнул. — Ну тогда ты самый настоящий Чудик и есть. Ясно? — И впервые я устыдился своей родины. — А здесь-то тебе нравится? — Я с готовностью кивнул. — Тогда погости еще с недельку! — издевательски протянул он. И все хором подхватили:

— Эй, Чудик, погости еще с недельку!

Уж лучше бы побили!

И я твердо решил стать американцем. В моем возрасте это нетрудно! Дома я отказался говорить по-русски. Поначалу мама огорчалась, но не слишком долго — она ведь уже всерьез занялась изучении языка и обычаев этой незнакомой страны. Мамина доброта грозила мне на улице опасностью. Ее нежное «Мишенька», от которого перед сном мне было так уютно, здесь делало меня изгоем. Покидая дом, я бежал от любви. Возвращаясь, я с жадностью припадал к ее источнику.

Я стал стыдиться доброты. Теперь рассказы матери обо мне звучали для меня иначе. Я не хотел больше слушать их. Доброта — это слабость, а я хотел быть сильным. В Америке это значит быть грубым. Я решил стать грубым.

Моим идеалом сделался Мойше. Подражая ему, я сплевывал сквозь зубы, важничал и разговаривал нарочито громким голосом.

— Что с тобой? — горестно изумлялась мама. Как ей было понять это! Она пересекла океан, но по-прежнему жила в своей толстовской России. А где жил я? Я этого еще не знал. Но я твердо решил, что буду жить в Америке. Америку воплощал Мойше.

Однако Мойше относился ко мне с презрением. Для него я по-прежнему был «чудиком», хуже того — «слабаком». Моя бравада и сквернословие его не обманывали. Я страдал. Любовь теперь не приносила утешения. А грубость мне не давалась.

Спасение принесла крыса. В один --">