Николай Юрьевич Климонтович - Цветы дальних мест

он и дал газ.

И они поехали.

Это, во всяком случае, верней, чем топтаться на месте. Пусть едут.

Пусть едут, а мы прощаемся с ними. Прощаемся, подавив невольное желание вспрыгнуть-таки в последний момент на подножку.

Глава 25. ПОСЛЕДНЯЯ

Пыль улеглась, бури как не бывало. Все тот же холм, остатки некоей построечки на юру. Две фигуры, усталый конь, всадник на нем, припавший к самой гриве. И все, пожалуй, если не считать завивающегося из-за ближнего взлобка рыжевато-седого облачка.

Ждать не приходится долго.

Доносится то и дело садящийся, охающий голос разбитой машины, показывается и сама водовозка, следующая к кошаре напрямик. Шофер все тот же — ни в отпуск не ушел, видно, ни просто не уволился. Пыльный вылезает он из кабины в черной на спине и под мышками рубахе, в линялую полоску на этот раз, в рыжей угловатой кепочке, сбитой наперед. Обводит взглядом место действия, лезет в голову, окликает всадника: эй, Телеген.

Всадник не отвечает. Медленно клонится набок, скользит по потной шкуре коня, ноги его не попадают в стремена, он валится на землю, сильно храпит.

— Здравствуй, Толик, — говорит повариха Марья Федоровна, высовывая голову изнутри развалин.

— Привет, теща. Повалило?

Повариха кивнула.

Вьючники с лысоватыми крышками, новые, тинно-зеленые, и старые, выцветшие баулы полузасыпаны песком. И сям и там разбросаны мотки веревок, мятые ведра — алюминиевые и одно оцинкованное, две новенькие фляги закатились какая куда. Из-под груды торчат то крышка эмалированной кастрюли, то край черной, в густой давней саже, сковороды… Повариха, согнувшись тяжко, выковыривает по штучке ложки да вилки, ситечко, мерочку, два забитых глиной стопарика.

И Миша неподалеку. Приселся на край бетонной давней поилки, выпотрошил варанью шкуру пеструю, кишки неподалеку свалил. Сидит, доскребывает, жмурится.

— Ты чего? — водовоз спросил.

— А сеструха просила.

Закурили. Солнышко печет, тени нету никакой, как и ни ветерка — дымок от сигарет вьется прямо кверху. Щурится Миша, жмурится водовоз, следит за дымком, видит — черная точка одинокая плывет прямо над головой. Или кажется только, что прямо над ними…

И орлу их хорошо видно.

Их, тетю Машу среди руин, коня усталого, всадника на земле…

Видно ему и тельце человека посреди широкого линялого цвета такыра. Распростерто оно, придавлено, припало к глине сухой, утихло. Стало уж падалью, тленом, трупиком. И ветер нанес с одного боку горку песка, так что сделался одинокий барханчик, длинненькая могилка, невысокий холмик, который скоро сровняется и исчезнет, как все исчезает в пустыне.

Видна и юрта, верблюд возле, несколько овец, дымок из крыши.

Виден и ржавый кубик, ползущий куда-то по выжженной, как сношенный брезент, плоскотине.

Виден и маленький красный островок в стороне. Два-три деревца, склонившиеся к круглому озерцу, отражающиеся в нем. Цветы у оснований стволов разрослись так ярко и пышно, что кажется, будто берег покрасили яркой краской.

Трудно только его разглядеть, разве что с птичьего полета, очень хорошим зрением, потому что красный этот Островок — совсем крошечный, вокруг же — сухая и бескрайняя, мертвая земля. И он — капелька крови на песке, мельчайшая крапинка на верблюжьем одеяле.

1976–1979

--">