Митч Каллин - За гранью дозволенного

нет на свете ни одной живой души, которой не требовалось бы какое-нибудь родство, — не то чтобы это было большое дело, сойдут и животное, и дерево, и голос другого человека помогает, разве нет?

Более того, если бы Тобиас не показал ему тоннель («Там довольно тепло, в некоторой степени уютно, ты сам увидишь!..»), если бы он не одолжил ему свой второй спальный мешок («Мой мешок — твой мешок, догнал?»), ему всё ещё пришлось бы прятаться где-нибудь в парке, дрожать ночью под своим пальто, молиться о том, чтобы поспать на скамье, подложив под голову руки вместо подушки.

Однако щедрость Тобиаса влекла за собой ещё более великое одиночество; мужчина ощутил это вскоре после того, как перебрался в тоннель. Куда бы он ни уходил, чтобы украсть продукты, Тобиас неизменно спрашивал его:

— Скажи, ты вернёшься, правда?

По возвращении Тобиас частенько кидался к нему с распростёртыми объятиями:

— Я беспокоился, приятель, я беспокоился, тебя не было целую вечность!..

В тихие минуты, когда они вдвоём сидели у огня, прихлёбывая кофе, мужчина смотрел на несчастное выражение лица Тобиаса и видел суть: страх и одиночество, спрятанные в водянисто-серых глазах.

«Что за боль привела тебя сюда? — гадал мужчина. — Что разрушило тебя до такой степени?»

Никаких очевидных ответов не следовало, он ничего по-настоящему не узнал об истории старого бродяги — только это:

— С тех пор как я был мальчишкой, я ценил общество людей. Мама моя тоже была такая. Она приводила бродяг в дом, им негде было жить, и они переходили из одного места в другое, — она кормила их обедом, давала полотенце, вытереть лицо. Она говорила мне: «Сынок, между нами нет никакой разницы, все мы связаны, ты отдаёшь доброту потерянной душе, словно отдаёшь её самому себе — ты и сам мог бы бродить по дорогам в нужде и иногда находить утешение».

Смотри, как я рассуждаю об этом — человек хочет иметь кого-то близкого, кого-то, кто дал бы ему знать, что он ещё жив, верно? Друг, приятель, дружище… У меня было полным-полно друзей. Они оставались на день или два, иногда на неделю. Я приводил их сюда, давал им еду, мы не особенно много разговаривали. Дерьмо, мы вообще не разговаривали — пока я мог видеть его лицо, он мог видеть моё. Большая разница, понимаешь. Очень большая. Жизнь становится довольно унылой без друзей, разве это не так? Разве нет?

И вот на прошлой неделе Тобиас привёл в тоннель нового друга, привёл и представил: тинейджер по имени Майк — левая бровь проткнута, волосы обесцвечены добела, шестнадцать лет, почти такой же высокий, как игрок из баскетбольной команды колледжа, хотя слишком тощий, чтобы обладать хорошим здоровьем. Родители выбросили его из дома, потому что, как утверждал мальчишка, им осточертело его дерьмо (его дерьмо было школьные прогулы, мелкие кражи и небольшая проблема с наркотиками, включая травку и выпивку, которую он тянул из отцовского бара). Тобиас нашёл его дрожащим на скамейке в парке и, пообещав еду и тёплый приём, убедил Майка идти с ним.

— Сначала я решил, что Тобиас — гомик, — позже рассказал Майк мужчине, когда они добывали лучину для растопки. — Думал, он попытается отсосать мой член или сотворит ещё какой-нибудь кошмар, — но, полагаю, он в порядке.

— Он хороший — иногда немного странный. Однако ничего плохого не замышляет.

Они задержались рядом с обуглившимся цереусом^[1], мальчишка присел на корточки и втянул воздух между ладоней, сложенных чашкой. За ними тянулась пустыня — усыпанная кактусами окотилло, креозотовыми кустами, величавыми цереусами, — она шла вперёд, под уклон, вплоть до Тусонских гор. В нескольких милях за ними лёгкий туман каминных труб нависал над городом, как дыхание мальчишки, был лёгким и похожим на газ.

— Чёрт побери, холодно.

Мужчина тоже подышал на свои руки, потёр их друг о друга. И хотя солнце припекало спины, оно не выжало из них ни капли пота, не обожгло кожу.

— Как Тобиас это делает? — спросил Майк, тряся головой. — Как ему удаётся выжить и не замёрзнуть до смерти? Я бы умер, если бы долго жил вот так.

— Ну, я не думаю, что он тупица, — сказал мужчина, оборачиваясь. — Между прочим, именно мы делаем грязную работу, а он всё ещё спит. Я думаю, он так устроился, чтобы все на него работали, он должен был так сделать. — Мужчина иноходью двинулся вперёд, ища на земле достойное быть подобранным — сухую траву, кору, газету, занесённую из города в пустыню.

— Сущая правда. — --">