Акутагава Рюноскэ - В стране водяных (иллюстрации Д.Бисти)

Оформление художника Д. Бисти

Фантазия или реальность

— Отчего ты нападаешь на современный общественный строй?

— Оттого, что я вижу зло, порожденное капитализмом.

— Зло? Я думал, ты не признаешь различия между добром и злом. Ну, а твой образ жизни?

…Так он беседовал с ангелом. Правда, с ангелом, на котором был безупречный Цилиндр.

Акутагава. «Жизнь идиота»^[1]

Ветки деревьев с шершавым стуком колотились друг о друга. Временами ветер стихал, и эта тишина мешала думать. В стакане с водой плавали желтые льдинки лунного света. Он выпрямил спину и зябко поежился. Потом улыбнулся. И словно улыбка стоила большого усилия, вздрогнул от внезапной боли в желудке. Заснуть сегодня не удастся. Быть может, это и к лучшему. Он спешил. Ненаписанные книги, как далекие острова, бледнели в тумане. Но паруса обвисли, и кормчий устал. 0,8 веронала — как мало нужно для спасения.

Он вспомнил великое землетрясение. Трупы, слезы, полуобгоревшие ассигнации. Горе людей! Неужели это написал он: «Человеческая жизнь не стоит и одной строчки Бодлера».

Ему тридцать четыре года. Десять лет назад написан первый рассказ. Первый, который он назвал настоящим.

Его всегда считали бесстрастным эстетом. Даже друзья. Что же, быть может, они были правы. Но он всегда хотел писать о людях. И не его вина, что часто в руках у него вместо мягкой кисти оказывался скальпель хирурга.

Ложь во всех ее видах, как раковая опухоль, разъедала людские души. Он стал недоверчив. Он искал ее всюду. И радовался, когда… находил настоящее человеческое чувство — доброту, бескорыстие, честность. Правда, чаще встречалось другое — холодный расчет, подлость, ханжество.

Как он ненавидел буржуа! Их мысли, их души, их «добропорядочность». Они опоганили самые лучшие слова, которые придумал человек. «Свобода, свобода любви, свобода торговли — какой только свободы не намешали в одну маленькую рюмочку с водой. К тому же с водой стоячей…»^[2] Наверно, поэтому он стал искать спасения в галльском скептицизме Франса, в парадоксах Уайльда, в бешеных тирадах Ницше. Но книги Франса рождали все новые, еще более мучительные вопросы. Потом он услышал раздавленный вопль из Рэдингской тюрьмы. В молниях электрического света и грохоте чудовищных машин вступал в историю двадцатый век, и тонкие страницы книг сворачивались от его жаркого дыханья. А «Menschliches, Allzumenschliches»^[3] Ницше претило ему. Он так и не научился презирать людей.

Он напишет большой роман о Японии, о настоящих людях с большими страстями и благородными желаниями. Он не может быть по ту сторону добра и зла!

Он взял чистый белый лист бумаги и обмакнул кисть. Как это у Сайто в «Красном свете»:^[4]

Солнце!

В сверкающих ливнях света

Захлебнулся

Черный сверчок,

Подслеповатый сверчок.

Из-под кисти выходил страшненький костлявый силуэт каппы — водяного. В детстве об этих странных существах, похожих на больших лягушек с человечьими глазами, рассказывала ему мать.

Он закончил рисунок и подписался: «Гаки».

Гаки — большой грешник. По буддийским поверьям, за злые деяния, свершенные в прежней жизни, он должен был страдать от голода. Перед ним появлялись всякие яства, но только он хотел схватить их — они исчезали, как тающий дым. Не похож ли чем-то он сам на этого гаки?!

А что, если есть такая страна… Он не верил ни в бога, ни в дьявола. Нет, пожалуй, в дьявола он верил. В дьявола сомнения. В гётевского дьявола.

А что, если… Он улыбнулся. Во второй раз за эти долгие часы… Ну-ка, представим себе, что в страну капп попал японец. Обыкновенный честный буржуа. Вот она — жизнь! Жизнь, возникающая на кончике кисти. Кисть быстро заходила по бумаге.

Акутагава Рюноскэ пришел в литературу в начале первой мировой войны.

Ощущение огромного переворота, рожденное залпом «Авроры», а затем рисовыми бунтами и великим землетрясением 1923 года и

--">