Мигель де Унамуно - Туман

предупреждение: обрати внимание, дурак, здесь глубокая мысль! Я поэтому посоветовал одному господину писать статьи сплошь курсивом, чтобы публика оценила, как глубокомысленны они от первого слова и до последнего! Курсивы и прочее — всего лишь писательская пантомима, попытка восполнить жестом то, чего не сумели выразить интонацией и композицией. И заметь, дорогой Виктор, в газетах крайне правых, у так называемых традиционалистов, сплошь курсив, разрядка, прописные буквы, восклицательные знаки и все прочие ресурсы типографского ремесла. Пантомима, пантомима, пантомима! Такова уж примитивность их выразительных средств, или, точнее, настолько хорошо они знают наивное простодушие своих читателей. А с этой наивностью пора уже покончить».

В другой раз дон Мигель объяснил мне, что юмор, настоящий живой юмор, нисколько не привился в Испании и вряд ли когда-нибудь привьется. Те, кого в Испании называют юмористами, по мнению дона Мигеля, либо сатиричны, либо ироничны, если не простые остряки. Называть юмористом, например, Табоаду*, значит просто злоупотреблять этим термином. И нет ничего юмористического в едкой, но ясной и прозрачной сатире Кеведо, в которой сразу видна проповедь. Единственным юмористом у нас был Сервантес; проснись он сейчас, как бы посмеялся старик, говорил мне дон Мигель, над теми, кто возмущался, что я посмел признать в нем даровитость, а главное, как посмеялся бы он над бездарями, которые приняли всерьез самые тонкие его издевки! Ибо нет сомнения, что оп шутил — и шутил очень серьезно, — когда передразнивал стиль рыцарских романов. Некоторые простаки считают образцом сервантесовского стиля его слова «едва лишь румянолицый Феб» и т. д., но ведь это всего-навсего остроумная карикатура на барочные изыски. Не говоря уже о попытках считать идиомой выражение «зари занимался уже», открывающее одну из глав, когда предыдущая кончается словом «час».

Публика наша, подобно всякой малокультурной публике, от природы подозрительна, как, впрочем, и весь наш народ. В Испании никто не желает, чтобы ему морочили голову, или делали из него дурака, или водили его за нос, и если говоришь с человеком, так он хочет заранее знать, на что настроиться, пойдет ли речь в шутку или всерьез. Сомневаюсь, чтобы у какого-нибудь другого народа смешение шутки с правдой вызвало такое раздражение. Не знать толком, издеваются над тобой или нет, — да кто из испанцев такое потерпит? И куда трудней добиться, чтобы подозрительный испанец из средних слоев понял, как можно что-то сказать одновременно в шутку и всерьез, почтительно и с издевкой — причем об одном и том же предмете.

Дона Мигеля волнует образ трагического шута, и он не раз мне говорил, что не хотел бы умереть, не написав трагической буффонады или трагедии-буфф; но так, чтобы трагическое и гротескно-шутовское были слиты и сплавлены в едином целом, а не следовали бы одно за другим вперемешку. Когда я обвинил его в самом разнузданном романтизме, дон Мигель ответил: «Не спорю, но, наклеивая ярлыки, мы еще ничего не решаем. Хотя я уже двадцать лет занимаюсь преподаванием классиков, классицизм, враждующий с романтизмом, не заразил меня. Говорят, эллинам было свойственно различать, определять и разделять явления, а мне вот свойственно путать их и перемешивать».

В его словах я вижу концепцию или даже скорее мироощущение, которое не решаюсь назвать пессимистическим только потому, что мне известно, как не нравится это слово дону Мигелю. Его терзает навязчивая, почти маниакальная идея — если его душа, равно как души всех прочих людей и даже тварей на земле, не наделена бессмертием, причем бессмертием в том смысле, как понимали его простодушные католики средних веков, тогда пропади все пропадом и не стоит надрываться. Отсюда же и отвращение к жизни у Леопарди после того, как его постигло крушение самой заветной иллюзии:

ch'io eterno mi credea —

(Я верил в свое бессмертие (ит.). )

его надежды на вечную жизнь. Этим же можно объяснить, почему любимые авторы дона Мигеля — Сенанкур, Кентал и Леопарди.

Но этот смешанный юмор, суровый и едкий, раздражает подозрительность наших испанцев, которые желают знать, с каким намерением к ним обращаются, а многих сильно нервирует. Испанцы любят смеяться, но ради лучшего пищеварения или чтобы рассеяться, а не для того, чтобы извергнуть проглоченное по ошибке и вредное для их желудка, ни тем паче чтобы переварить огорчения.

А дон Мигель --">