Анте Ковачич - В регистратуре

например: «И вошь становится слоном, как из опанка доберется до господской шеи». Надо при этом иметь в виду, что все они соответствуют тем или иным персонажам: в сентенциях Йожицы выражена философия крестьянского бессилия, «камердир» Жорж проповедует утрированную мудрость горожанина, а язык «школяра Ивицы» отличают книжность и афористичность. Многие сравнения Ковачича связаны с природой и деревенским бытом, подчас превращаясь в метафоры, которые впоследствии будут широко использоваться «деревенской» поэзией: так, луна у Ковачича «небесный фонарь» Или «сельский сторож» — почти как у Есенина! Сравнения людей с миром растений и животных или образами народной фантастики вызывают в нашей памяти давние традиции народного гротеска в живописи и литературе.

Крестьянская ирония скептически настроенного Каноника, полная насмешек, подковырок и колкостей речь Йожицы, в то же время приправленная большой дозой крестьянского здравого смысла и умствования, доходящего до назойливости, а также городская вульгарность языка Жоржа, несомненно, являют собой наиболее оригинальные языковые пласты романа «В регистратуре».

Комментируя события пасхального понедельника, Ковачич так говорит о трактирах:

«Тут шкварчит и пышет жаркое, сюда сегодня повалит народ: еще бы, ведь тут его поэзия!»

Весь роман в сущности представляет собой великое противостояние народной «поэзии» трактиров, людских свадеб, народных гуляний — книжности с ее литературными условностями.

Значение Ковачича для дальнейшего развития хорватской литературы чрезвычайно велико. Видный хорватский новеллист, поэт и критик рубежа XIX и XX веков А. Матош уже в самом начале своего творческого пути должен был, говоря о своих рассказах, признать, что «аналогичный метод» он обнаружил у Ковачича, а крупнейший хорватский и югославский писатель XX века Мирослав Крлежа, говоря о значении историко-литературного процесса «варваризации» литературы, останавливается на «стихийной непосредственности первооткрывателя» в гоголевской прозе в русской литературе и «безоглядной смелости» Ковачича с его «загорской пасхальной дракой», выделив таким образом один из тех эпизодов, где в наибольшей мере проявился «низкий», «грубый» реализм хорватского писателя, весьма отличный от реализма Тургенева и Флобера и во многих отношениях для своего времени новаторский — впервые в хорватской литературе городские и сельские низы заговорили на своем собственном языке.

Александр Флакер, член Югославянской академии наук и искусств

Перевод Г. Ильиной.

Часть первая

— Тише! Да тише же! — мощным басом закричал костистый, длинноногий человек с закоптелым лицом и пропылившимися волосами. Это был господин Регистр. В голове он держал все то бессчетное множество дел и документов, что от пола до потолка стояли по стенам большой квадратной комнаты. Если требовалось поговорить с кем-либо из его многочисленной архивной челяди, следовало сначала представиться ему, учтиво поклониться и настоятельно просить его разрешения.

— Тише, говорю! — грубо повторил он. — Эй вы там, молодежь, чуть станете на место, так и давай болтать, перекрикивая друг друга, будто вы новоявленные философы или, прошу прощения, хорватские писатели. Во всяком случае не плод мысли искушенного юриста — очень уж вы кичитесь и хвастаетесь! Скорее, вы творение некоего юного старичка, едва отряхнувшего школьную пыль со своих брюк.

— Что? Что? Извольте не оскорблять нас! Здесь протекций нет. Мы все равны!

— Видали таких! Желторотые сосунки, пройдохи! — бурчали сгорбившиеся старики по-латыни вперемешку с кайкавщиной^[2].

— Что вы там разбрюзжались, рухлядь вы филистерская? Вербецисты^[3]. Вам давно уже здесь не место. В нормальном законодействующем учреждении вас надо было бы сжечь, как жгут трухлявые деревья, не приносящие плодов! — орал маленький горбатый щеголь, позавчера --">