Александр Дюма - Путевые впечатления. В России. (Часть вторая)

их нельзя было заплатить, получая триста пятьдесят рублей в год, не так ли?

— Очевидно.

— Ну что ж, мы шли к исправнику — я тогда был не исправником, а всего лишь простым становым — и говорили ему:

«Вот что с нами случилось, господин исправник, помогите нам, пожалуйста».

Тот сердился или делал вид, что сердится, и тогда мы ему говорили:

«Вы ведь понимаете, господин исправник, что мы просим помочь нам не даром: всякий труд заслуживает платы, и вы получите пятьсот рублей».

«Негодяи! — отвечал он. — Вы не знаете, на что потратить деньги, вы проводите жизнь в кабаках, пьете там и играете в карты, бездельники вы этакие».

«Мы не бездельники, — возражали мы, — и в доказательство этого, если вы соблаговолите дать нам приказ немедленно собрать подати, мы изыщем способ выгадать из них тысячу рублей для вас».

«И вы полагаете, — говорил исправник, — что за тысячу рублей я позволю вам обирать несчастных крестьян, бедняков, у которых нет ни гроша?»

«Ну, хорошо, господин исправник, — говорили мы, — пусть это будет полторы тысячи рублей, и не станем больше толковать об этом».

Попадались упорные, которые требовали до двух тысяч, и в конце концов приходилось уступать: за две тысячи рублей всегда можно было устроить свои дела. Исправник отдавал приказ немедленно взымать подати — немедленно, да за одно это слово можно было заплатить хоть четыре тысячи рублей.

— Как это?

— Сейчас увидите. Мы приезжали в деревню, собирали крестьян и говорили им:

«Понимаете, братцы, в чем дело? Нашему царю-батюшке нужны деньги, и он просит собрать не только недоимки, но и текущую подать; он говорит, что и так долго предоставлял вам, голубчикам, кредит, а теперь пора расплатиться».

Тут начинались жалобы и стенания, от которых смягчилось бы даже каменное сердце, но, слава Богу, нас не одурачишь! Мы входили в избы, оценивали, словно для распродажи, то жалкое имущество, какое там было, а потом уходили в кабак, говоря:

«Поторопитесь, братцы, император сердится!»

Тогда крестьяне один за другим приходили к нам просить отсрочку: одни — на две недели, другие — на три, третьи — на месяц, чтобы собрать требуемую сумму.

«Дорогие земляки, — говорили мы им, — вы что думаете, мы для себя взимаем подати? Императору нужны деньги, мы ответственны перед ним; вы же не хотите, чтобы с нами случилась беда из-за того, что мы окажем вам услугу?»

Крестьяне кланялись нам в ноги, а потом уходили, чтобы потолковать между собой. Они совещались час, иногда два часа, и вечером являлся староста. Он приносил нам по десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять копеек с каждого крестьянина. Деревня в пятьсот тягловых дворов приносила нам в среднем сто — сто двадцать пять рублей серебром. Десять деревень приносили тысячу пятьсот, две тысячи, три тысячи. Мы отдавали исправнику причитающиеся ему две тысячи ассигнациями, и нам еще оставалось две тысячи, а то и две тысячи пятьсот рублей серебром^[1]. Карточный долг оплачивался, и примерно через месяц император, которому без этого пришлось бы ждать еще год или два, в свою очередь получал деньги. Всем было выгодно — и государству, и нам. А что стоило крестьянину отдать на пятнадцать или двадцать копеек больше? Пустяки!

— Ну, а если среди крестьян есть такие, — спросил я, — которые и в самом деле не могут заплатить подать?

— Если у них добрый барин, он за них заплатит.

— А если недобрый?

— Тогда, поскольку я жил в Саратовской губернии, я продавал этих мужиков в бурлаки^[2].

— Но, — настаивал я, — неужели это вымогательство… прошу прощения, этот промысел совершенно безопасен?

— О какой опасности вы говорите, почтеннейший сударь?

— Но разве те, с кого вы так вымогаете деньги, не могут пожаловаться?

— Конечно, могут.

— Ну, и что будет, если они пожалуются?

— Поскольку жаловаться им придется нам, то, как вы понимаете, мы не настолько враги себе, чтобы дать ход этому делу.

— Да, в самом деле понимаю. И вы говорите, что теперь это ремесло стало более трудным?

— Да, почтеннейший сударь; при всей своей тупости крестьянин все же кое-чему научился. Один из этих скотов вчера рассказывал мне, что птицы привыкают к виду пугал, которых он расставляет на поле, чтобы помешать им клевать зерно, и в конце концов понимают, что пугало — это не человек. Так вот, с крестьянами, в конце концов, произошло то же, что с птицами. Они договариваются между собой: --">