Нина Смирнова - Волчья мечта

этих глаз.

— Что случилось? Скажи мне, Наташа.

Но детские уста были безмолвны.

Может быть больная понимала, что ничего больше не в силах дать сердцу ее дочери и что она должна сделать вид, что успокоилась.

Как часто руки страданья сцепляются с руками горя… Кто из них кому дает поддержку?

Они стали оба детьми — старый Волк и ясноглазая девочка. С какой трогательной заботливостью обманывали они больную. Наташа даже уходила с дойником, в который наливали за станом дома молоко, заработанное Волком. Иногда это было для них счастьем. Они обсуждали: пора или нет ей идти домой, отчего могла прибавить или убавить удой буренушка.

Волк поселился у них. Дни он работал на косьбе, молотьбе; клал печи, а ночами умазывал ветхую избушку к зиме. Иногда больная долго смотрела на него глубоким, понимающим взглядом, и из глаз ее к вискам катились маленькие бледные слезки молчаливой благодарности.

Но лето прошло.

Простым холодным зимним днем как-то оба поняли, что больше обманывать уже нельзя — все труднее и труднее было достать молоко последнее время, и скоро никто не стал давать его: стояли Никольские морозы, дни, когда и богатые скотоводы Сибири молока не видят.

Потемневшие вошли в избу оба, после совещания. Тихо плакала девочка у ног матери и заглушено думал Волк.

Подбирались, обходили кругом свой сложный вопрос и не могли набраться смелости решиться… Тогда больная сказала сама: «Я давно знаю».

И посветлело в избушке, будто пронеслись здесь белые крылья. Так близко иногда бывает чудо, что даже горе может приносить радость.

Что-то новое стало твориться с Волком. Что-то особенное. Тяжелую заботу решал он.

Теперь он не спал совсем. Все было предусмотрено, все было сделано, чтобы избавить от тяжести, от горя маленькие ручки: было запасено дров на всю зиму, муки, картофеля, сбит новый стол, налажена печка, устроено убежище курам, заплетены и накрыты маленькие сени — последнее больше всего тронуло Наташу. Она назвала их воробьиным домиком, потому что воробьи стаями летели сюда греться у дверей, и им даже приколотили там лавочку. Теперь эти сенички стали серебряными от куржака, и их выстлал мягкий, ласковый узор воробьиных крылышек, касавшихся при полете звонких подвесок.

Только тогда сказал он девочке, поселившейся в его сердце:

— Теперь я пойду на прииски — корову зарабатывать.

Его молча благословили глаза больной, а головка Наташи припала к его глазам.

Далеко идти на золотоносную Саралу — холодно, вьюжна зима в тайге; горы бесконечные с короной леса под облаками, снежные горы громадные и под ними на узенькой полоске — площади подошвы горы — крыши бараков, длинные, занесенные снегом, с дымными ямами труб. К ним ведут сквозные синеватые проходы штольни под снегом. Там были везде эти переходы — они вели в контору к горе дороге, слабо намеченной снежными косами, — вели к работам тихие дороги молчания, закрытые от солнца и от неба.

Волк попал в этот подснежный город — чужим, пришедшим ненадолго. Он не говорил ничего, так же как и эти люди. Но молчание его было другим. Возвращаясь с фонарями с ночной смены, уныло плелись они в черную с провислым потолком, похожую на бесконечную дорогу — жилище-казарму; плелись так же машинально, как и на работу — серые люди молчания, от которых навсегда было закрыто небо и свет. И всегда где-то далеко мерцал красноватый огонь в этих черных стенах, освещая, уродуя тени людей. Стоны и вздохи казались тишиной здесь.

Волк смотрел из дальнего угла общих нар, как ложились накатчики, расправляя усталые спины, как скручивали опоясками за спиной безумно-ноющие руки забойщики, слушал глухую медлительную речь, страшные шутки людей, хваливших горе, чтоб не плакало оно, и только когда утихало все в казарме и гас красный огонь, приходила в гости к Волку девочка, которую он любил.

Тяжело ломала непривыкшие, сросшиеся уже в тех местах, кости Волка новая работа. Иногда он стонал тяжелее людей, работавших в забое в самой глубине земли, но близок был уже конец. Справляясь в последнюю субботу о сумме заработанных денег, Волк вздохнул облегченно — скоро он мог вернуться в маленькую хатку на краю села.

Но назавтра он встал с головной болью, перемогался день и сходил еще раз на работу уже горячий, пылающий, с заложенной хрипом грудью и свалился совсем. Кто говорил, что почвенной воды он напился, кто говорил, что непривычной работы под землею не --">