Виссарион Григорьевич Белинский - Душенька, древняя повесть И. Богдановича

Виссарион Григорьевич Белинский Душенька, древняя повесть И. Богдановича

Издание конторы привилегированной типографии Е. Фишера, в Санкт-Петербурге. Санкт-Петербург. 1841. В 12-ю д. л. 78 стр.

«Душенька» имела в свое время успех чрезвычайный, едва ли еще не высший, чем трагедии Сумарокова, комедии Фонвизина, оды Державина, «Россиада» Хераскова. Пастушеская свирель Богдановича очаровала слух современников сильнее труб и литавр эпических поэм и торжественных од; миртовый венок его был обольстительнее лавровых венков наших Гомеров и Пиндаров того времени. До появления в свет «Руслана и Людмилы» наша литература не представляет ничего похожего на такой блестящий триумф, если исключить успех «Бедной Лизы» Карамзина. Все поэтические знаменитости пустились писать надписи к портрету счастливого певца «Душеньки», а когда он умер, – эпитафии на его гробе. Один Дмитриев, в свое время поэтическая знаменитость первой величины, написал три такие эпитафии; вот они;

I

Привесьте к урне сей, о грации! венец:

Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.

II

В спокойствии, в мечтах текли его все лета,

Но он внимаем был владычицей полсвета,

И в памяти его Россия сохранит.

Сын Феба! возгордись: здесь муз любимец спит.

III

На урну преклонясь вечернею порою,

Амур невидимо здесь часто слезы льет,

И мыслит, отягчен тоскою,

Кто Душеньку теперь так мило воспоет?^[1]

Кажется, родной брат Богдановича написал следующее, славное в свое время двоестишие к творцу «Душеньки»;

Зефир ему перо из крыл своих давал,

Амур водил пером, он «Душеньку» писал^[2].

Батюшков воспел Богдановича в своем прекрасном послании к Жуковскому «Мои пенаты», вместе с другими знаменитостями русской литературы:

За ними Сильф прекрасный,

Воспитанник Харит,

На цитре сладкогласной

О Душеньке бренчит;

Мелецкого с собою

Улыбкою зовет

И с ним, рука с рукою,

Гимн радости поет.

Карамзин написал разбор «Душеньки», в котором силился доказать, что Богданович победил Лафонтена^[3], забыв, что сказка Лафонтена если писана и прозою, то прозою изящною, на языке уже установившемся, без усечений, без насильственных ударений, что у Лафонтена есть и наивность, и остроумие, и грация, столь сродственные французскому гению.

Что же такое в самом-то деле эта препрославленная, эта пресловутая «Душенька»? – Да ничего, ровно ничего: сказка, написанная тяжелыми стихами, с усеченными прилагательными, натянутыми ударениями, часто с полубогатыми и бедными рифмами, сказка, лишенная всякой поэзии, совершенно чуждая игривости, грации, остроумия. Правда, автор ее претендовал и на поэзию, и на грацию, и на остроумную наивность, или наивное остроумие; но все это у него поддельно, тяжело, грубо, часто безвкусно и плоско. Выпишем для примера хоть то место, где Душенька подходит к спящему Амуру, с светильником в руке и с мечом под полою:

Тогда царевна осторожно,

Встает толь тихо как возможно.

И низу, по тропе златой,

Едва касаяся пятой,

Выходит в некий покой,

Где многие от глаз преграды

Скрывали меч и свет лампады.

Потом с лампадою в руках,

Идет назад, на всякий страх,

И с воображением печальным,

Скрывает меч под платьем спальным;

Идет, и медлит на пути,

И ускоряет вдруг ступени,

И собственной боится тени,

Боится змея там найти.

Меж тем в чертог супружний входит.

Но кто представился ей там?

Кого она в одре находит?

То был… но кто?.. Амур был сам.

Сей бог, властитель всей натуры,

Кому покорны все амуры.

Он в крепком сне, почти нагой,

Лежал, раскинувшись в постеле,

Покрыт тончайшей пеленой,

Котора сдвинулась долой,

И частью лишь была на теле.

Склонив лицо ко стороне,

Простерши руки обоюду,

Казалось будто бы во сне

Он Душеньку искал повсюду.

Румянец розы на щеках,

Рассыпанный поверх лилеи,

И белы кудри в трех рядах,

Вьючись вокруг белейшей шеи,

И склад, и нежность всех частей,

В виду, во всей красе своей,

Иль кои крылися от вида,

Могли унизить Аонида,

За коим некогда, влюбясь,

Сама Венера, в дождь и в грязь,

Бежала в дикие пустыни,

Сложив величество богини.

Таков открылся бог Амур,

Таков иль был тому подобен,

Прекрасен, бел и белокур,

Хорош, пригож, к любви способен,

Но в мыслях вольных без препятств.

За сими краткими --">