Владимир Евгеньевич Жаботинский - Ульрих

молодости заключил, что эти хорошенькие девушки, наверное, не из той отверженной касты, которой сын скромной финляндской семьи чуждался и боялся. Он вспоминал о своих сестрах, и ему мучительно хотелось провести этот вечер в обществе женщин, но таких же чистых и таких же свежих душою, как эти далекие Гертруда и Анни.

Лида и «Нюничка» внимательно взглядывают на него. Они совсем не охотницы до строгости — свидетели тому небо, аллеи Александровского парка и с десяток кавалеров самой первой юности, но нахалов они не любят, особенно когда это не свой брат безусый коллега, а целый офицер. Однако у Ульриха такое доброе и опечаленное лицо, что они успокаиваются.

— Это так странно и неожиданно, — говорит «Нюничка» колеблющимся тоном, — мы вас не знаем…

— Знаете, сделаем так, — говорит Лида, — мы позволяем вам сопровождать нас до первого вашего проступка. Понимаете?

Офицер понимает и смотрит на Лиду с благодарностью, в которой столько ясного детского выражения, что барышня невольно спрашивает, сколько ему лет.

— Девяносто, — серьезно отвечает он, но они догадываются, что он хочет сказать «девятнадцать», и разражаются звонким хохотом.

— Ваши числа такие трудные; я бы хотел посмотреть, как бы вы говорили по-фински, — полуобидчиво оправдывается офицер и сам смеется.

Они поворачивают к Дерибасовской. Светло, шумно и людно. По обоим тротуарам движутся взад и вперед длинные пестрые цепи гуляющих; здесь можно говорить о чем угодно и хохотать без стеснения, потому что общий гам сохраняет секреты лучше всякого уединения.

По твердому снегу мостовой бегут роскошные сани, увозящие какую-то парочку, и при виде их у молодого северянина раздуваются ноздри.

— Барышни, — говорит он, — позвольте мне пригласить вас покататься на санях.

Они вспыхивают и переглядываются, а офицерик в ту же минуту как будто бледнеет и опускает руки.

— Вот я уже и провинился, — говорит он уныло. — Ради бога, извините меня; я забыл, что вы не знаете меня и не можете поехать со мною. Извините и не сердитесь.

Через минуту молчания у Лиды вырывается:

— А вы, честное слово, ничего нам не сделаете? Не завезете?

— О! — отвечает Ульрих, почти задыхаясь от радости. — Можно? Да? Да? Санки!

— Лида, ты с ума сошла, — шепчет испуганная подруга.

Лида встряхивает головой:

— Э, один раз в жизни — не беда.

— Я ни за что не поеду, — решительно объявляет «Нюничка».

Санки подъезжают, обе подруги садятся рядом, офицер против них.

— Куда-нибудь по адресу или так, турями?

— Турями, — смеется Лида.

Извозчик лихо поворачивает и начинает первый «тур».

— Так медленно, — говорит Ульрих.

— Пусть он потом свернет на Пушкинскую, там можно будет быстрее, — отвечает Лида.

На больших часах перед магазином стрелки показывают девять.

— В десять мы обе должны быть у нее, — говорит «Нюничка», кивая на подругу.

В десять часов — не совсем в десять, но раньше одиннадцати — сани останавливаются перед воротами дома Лиды. Офицер высаживает барышень.

— Что вы будете думать об одесских девушках, один бог знает, — замечает Лида. — Кататься с незнакомым — это, знаете…

Офицер снимает фуражку, крепко пожимает руку Лиды и говорит немного дрожащим голосом:

— Я не люблю лгать: это, правда, считается не принято, но пусть вас Бог благословит за это, потому что так тяжело — быть одиноким и чужим, смотреть на веселье на улице и знать, что мне тут нет места. Прощайте, спасибо, пусть вас Бог благословит!

Лида и «Нюничка» немного тронуты. Бедный девятнадцатилетний мальчик, в его голосе как будто слезы!

Стройные фигуры исчезают в подъезде. Ульрих, опустив голову, идет к саням.

— Извозчик, — говорит он, — повезите меня куда-нибудь очень подальше.

— Куда бы же? В парх, може, прикажете?

— Как, извозчик?

— В парх, то есть за город, хочете?

— Хорошо, за город, только скорее.

Сани бегут, офицер сидит, опустив голову.

1899

--">