Шарль Нодье - Инес де Лас Сьеррас

было очень обыкновенно, равно как и его ум. Любовь идеальную, эту влюбленность ума и сердца, которая омрачает или украшает жизнь, он знал только понаслышке и считал выдумкой романистов и поэтов, существующей только в книгах. Что касается любви, которую он понимал, то иногда он был от нее не прочь, но не тратил на нее больше времени и забот, чем она того заслуживает. Лучшие свои досуги он проводил за столом, за который садился первым, а вставал из-за него всегда последним, если только хватало вина. После воинских подвигов единственное, что вызывало у него некоторый энтузиазм, было вино. Он говорил о нем со своеобразным красноречием и пил много, не напиваясь допьяна. По особому счастливому свойству своего темперамента он никогда не впадал в то низменное состояние, которое приближает человека к животному; следует, впрочем, признаться, что он всегда засыпал как нельзя более кстати.

Интеллектуальная жизнь сводилась для Бутрэ к очень небольшому количеству идей, на основании которых он создал себе твердые правила; он научился выражать их в непреложных формулах, очень выгодно избавлявших его от необходимости спорить. Трудность доказать что-нибудь при помощи ряда здравых рассуждений привела его к отрицанию всего. В ответ на все выводы, основанные на вере или чувстве, он, пожимая плечами, произносил два сакраментальных слова: «фанатизм» и «предрассудки». Если собеседник упорствовал, он откидывал голову на спинку стула и издавал пронзительный свист, продолжавшийся столько, сколько длилось и возражение, что избавляло его от неприятной обязанности слушать. Хотя ему и не случалось никогда прочесть две страницы подряд, он был уверен, что читал Вольтера и даже Пирона,^[1] которого считал философом. Эти два остроумца были для него верховными авторитетами, и ultima ratio^[2] всякого спора, в котором он удостаивал принять участие, выражалось в торжествующей фразе: «Да посмотрите, что говорят Вольтер и Пирон». Обычно препирательство на этом заканчивалось, и он выходил из него с честью, что составило ему в эскадроне репутацию отличного логика. Ко всему прочему Бутрэ был прекрасный товарищ и, без сомнения, лучше всех в армии понимал толк в лошадях.

Так как мы собирались купить лошадей и для себя, то условились при поездке в Барселону воспользоваться услугами arrieros, или возчиков, которыми кишела Херона; мы понадеялись, что это будет очень легко, — и чуть не попали впросак. Сочельник и ярмарка, назначенная на второй день рождества, привлекли со всех концов Каталонии бесчисленное множество путешественников, а мы дождались именно этого дня, чтобы позаботиться о необходимом экипаже. В одиннадцать часов утра мы все еще искали arriero, и только на одного из них мы еще рассчитывали, как вдруг, дойдя до его дома, увидели, что и он готовится к отъезду.

— Будь прокляты твоя двуколка и твои мулы! — воскликнул Бутрэ вне себя от гнева, садясь на тумбу. — Чтоб все дьяволы ада, если они есть, бушевали на твоем пути и сам Люцифер предоставил тебе кров! Мы, значит, не уедем!

Arriero перекрестился и отступил на шаг.

— Да хранит вас бог, друг Эстебан, — сказал я улыбаясь. — Есть у вас пассажиры?

— Не могу сказать положительно, чтобы они у меня были, — ответил возчик, — потому что у меня только один пассажир, сеньор Баскара, управляющий труппой и gracioso,^[3] который едет в Барселону догонять своих актеров. Он отстал, чтобы сопровождать багаж, то есть вот этот чемодан, набитый тряпьем и старьем, который не перегрузил бы даже одного осла.

— Это и к лучшему, друг Эстебан! У вас четырехместная коляска, и сеньор Баскара охотно позволит нам оплатить три четверти дороги, которую он, кстати, может всю целиком поставить в счет своему директору. Мы сохраним это в секрете. Потрудитесь его спросить, разрешит ли он нам быть его спутниками.

Баскара колебался ровно столько, сколько нужно было, чтобы придать своему согласию видимость услуги. В полдень мы выехали из Хероны.

Утро было такое прекрасное, какое только можно пожелать в это время года; но едва мы оставили за собой последние городские дома, как белые дымки, легкие и мягкие, с самого восхода солнца порхавшие над верхушками холмов, разрослись с необычайной быстротой, охватили весь горизонт и обступили нас со всех сторон, как глухая стена. Вскоре они превратились в дождь со снегом, — дождь очень мелкий, но такой сильный и упорный, что казалось, будто воздух вокруг превратился в воду --">