Эрнст Теодор Амадей Гофман - Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца

Берганца. Поэт, о коем ты говоришь, больше всего повинен в том грехе, что повлек за собой, как неизбежное следствие, упадок нашего театра. Он был одним из корифеев той скучной, плаксивой, морализирующей секты, которая стремилась влагой своих слез погасить каждую вспыхнувшую искру истинной поэзии. Он в большом изобилии предоставил нам те запретные плоды, вкусив коих мы лишились рая.

Я. Но ему нельзя отказать и в некоторой жизненности изображения.

Берганца. Которая большей частью сама себя уничтожает в напыщенном диалоге. У меня такое ощущение, будто живо схваченные им индивидуальные черты отдельных лиц он приспосабливал к себе, как платье с чужого плеча, то есть так долго кромсал их и перекраивал, пока не находил подходящими, в таком духе он и создавал свои характеры. Как при этом должно обстоять дело с глубокой поэтической правдой, ты легко смекнешь и сам.

Я. Между тем замыслы ведь у него большей частью были хорошие.

Берганца. Надеюсь, что слово замысел ты употребляешь не в высоком смысле, на языке искусства, а понимаешь под ним лишь моральную, хотя бы с виду, цель пьес того поэта, и тут я должен тебе признаться, что эти пьесы, отвлекаясь от всякого искусства, от всякой поэзии, по их намерениям и успеху можно уподобить назидательным проповедям во время великого поста, где безбожникам грозят преисподней, а набожным сулят рай; поэт обладает единственно тем преимуществом, что как блюститель и вершитель поэтической справедливости может сразу, в зависимости от обстоятельств, сам ударить мечом. Награда и кара, кошельки и сановные титулы, гражданский позор и арест — все наготове, как только поднимется занавес перед последним актом.

Я. Меня удивляет, что в этих вещах еще может проявляться некоторое разнообразие.

Берганца. Почему бы и нет! Разве то не была бы превосходная и плодотворная идея для наших поэтов — написать циклы драм на тему десяти заповедей? Две заповеди: «Не укради» и «Не прелюбодействуй» — уже были весьма пристойно представлены на театре, и дело только за тем, чтобы облачить в подобающие одежды такие заповеди, как, например, «Не желай дома ближнего твоего» и т. д.

Я. Некоторое время тому назад эта идея прозвучала бы менее иронично, чем сейчас. Но как же могло случиться, что тот плаксивый, морализирующий период, дойдя до высшей ступени невыносимой скуки, не окончился всеобщим возмущением, внезапной революцией, а был обречен постепенно потускнеть и угаснуть?

Берганца. Не верю я, что вас, немцев, даже при тяжелейшем гнете можно внезапной вспышкой побудить к восстанию. Между тем дело пошло бы по-другому, то есть решительней, быстрее, если бы замечательный поэт^[30], который еще не раз будет до глубины сердца вас радовать, преодолел бы тогда свое отвращение к жалким подмосткам и рассказал бы нам со сцены сказку, как сделал Гоцци со сказкой о трех апельсинах. Что лишь от него с дарованной ему бесконечной поэтической силой зависело одним махом повалить этот ничтожный карточный домик, доказывает то воздействие, та настоящая революция во всех дружественных театру поэтических умах, какую произвела его полемическая сказка, облеченная в форму комедии, — даже когда все с ней связанное отойдет в далекое прошлое, ее будут читать не без искреннего удовольствия как чудесное произведение, говорящее само за себя.

Я. Я догадываюсь, что ты подразумеваешь «Кота в сапогах» — книжку, которая еще тогда, когда я был во власти злосчастных явлений того периода, преисполнила меня чистейшим удовольствием. Почему ты запрыгал, Берганца?

Берганца. Ах! Это для поднятия настроения! Я хочу выбросить из головы все проклятые воспоминания о театре и дать обет больше никогда с ним не связываться. Охотнее всего я пошел бы к моему капельмейстеру.

Я. Значит, ты не принимаешь предложения остаться у меня?

Берганца. Нет, уже хотя бы потому, что я с тобой говорил. Это вообще неразумно — раскрывать перед кем-то все таланты, какими ты обладаешь, ибо в таком случае тот полагает, будто имеет благоприобретенное право распоряжаться ими, как ему вздумается. Так ты отныне мог бы часто от меня требовать, чтобы я с тобой говорил.

Я. Но разве я не знаю, что это от тебя не зависит — говорить, когда тебе хочется?

Берганца. Что с того! Ты бы мог иной раз счесть это упрямством, если бы я упорно молчал, невзирая на то что для меня в тот миг было бы невозможно --">