Стефан Цвейг - Незримая коллекция

что вы не зря навестили слепого старика. Даю вам слово, жена в том свидетельница, что добавлю к своему завещанию еще один пункт, согласно которому право на распродажу моей коллекции будет принадлежать вашей почтенной фирме. На вашу долю выпадет честь быть хранителем этого никому не ведомого сокровища, — старик любовно погладил свои опустошенные папки, — до тех пор, пока оно не рассеется по белу свету. Обещайте мне только составить для этой коллекции хороший каталог: пусть он будет моим надгробным памятником — лучшего мне не надо.

Я взглянул на женщин: они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и по временам нервно вздрагивали, причем дрожь передавалась от одной к другой, словно обе они были единым, потрясаемым одними и теми же чувствами существом. Да и у меня самого было как-то необычайно торжественно на душе, когда этот трогательный в своем неведении человек вручал моему попечению, как огромную ценность, свою незримую и давным-давно уже рассеявшуюся коллекцию. Я взволнованно обещал ему то, что выполнить был не в силах, и снова в мертвых зрачках его блеснула жизнь, и я почувствовал, как страстно желает он зримо представить себе мой облик: почувствовал по нежному, почти любовному пожатию его пальцев, когда рука его стиснула мою в знак прощания и признательности.

Обе женщины проводили меня до двери. Опасаясь чуткого слуха слепого, они не решались произнести ни слова; но зато какой горячей благодарностью сияли их полные слез глаза! Как во сне спустился я вниз по лестнице. По правде говоря, мне было стыдно. Я оказался вдруг чем-то вроде ангела из сказки и, войдя в убогое жилище бедняка, вернул на час зрение слепому, вернул только тем, что, способствуя спасительному обману, все это время беззастенчиво лгал, тогда как на самом деле я, жалкий торгаш, пришел в этот дом, чтобы выманить несколько ценных гравюр. Ноя уносил оттуда нечто гораздо более ценное: в наше смутное, безотрадное время мне вновь блеснула живая искра чистого вдохновения, того светлого духовного экстаза навеки преданной искусству души, к которому современники мои давно уже утратили способность. Я испытывал благоговение — иначе не назовешь это чувство, — и в то же время мне было чего-то стыдно, чего именно, я и сам не знал.

Когда я был уже на улице, наверху скрипнуло окно и кто-то окликнул меня по имени: то был старик; своим невидящим взором он смотрел туда, где, как ему казалось, я должен был находиться. Так далеко высунувшись из окна, что женщинам пришлось заботливо подхватить его с обеих сторон, он помахал мне платком и бодрым, юношески-звонким голосом крикнул: «Счастливого пути!»

Никогда не забыть мне этой картины: там, высоко в окне, радостное лицо седовласого старца, словно парящее над угрюмыми, вечно суетящимися и озабоченными пешеходами; лицо человека, вознесшегося на светлом облаке своей прекрасной иллюзии над нашей печальной действительностью. И мне припомнилось мудрое старое изречение — кажется, это сказал Гёте: «Собиратели — счастливейшие из людей».

--">