Вячеслав Иванович Иванов - Собрание сочинений

оправдании тер­
роризма, как средства социальной революции; мое решение созрело
лишь к концу гимназического курса и было определенно отрица­
тельным. Что же до «чистого афеизма»,* «уроки» которого препо­
давал я устно и письменно одному любимому и замечательному
товарищу, потом немало пострадавшему за свои политические
убеждения, то мое вольнодумство обошлось мне самому не дешево:
его последствиями были тяготевшее надо мною в течение несколь­
ких лет пессимистическое уныние, страстное вожделение смерти,
воспеваемой мною и в тогдашних стихах, и, наконец, детская
попытка отравления доставшимся мне от отца ядовитыми красками
в семнадцатилетнем возрасте. Примечательно, что моя любовь ко
Христу и мечты о Нем не угасли, а даже разгорелись в пору моего
безбожия. Он был и главным героем моих первых поэм («Иисус» —
искушаемый в пустыне; «Легенда» — о еврейском мальчике в
испанском готическом соборе). Страсть к Достоевскому питала это
мистическое влечение, которое я искал примирить с философским
отрицанием религии. Благотворным было для меня в эти годы
сближение с одним товарищем-поэтом, по имени Калабиным, кото­
рый чистым ясновидением угадал во мне таящегося от мира поэта:
читая мне без устали и на распев стихи Пушкина и Лермонтова и
указывая на «жесткие» строки в моих собственных произведениях,
он разбудил и развил во мне мои первоначальные, детские лири­
ческие восторги.
Два года моего московского студенчества были временем сме­
лого до чрезмерной самонадеянности подъема душевных сил. Жизнь
аудиторий показалась мне на первых порах каким-то священным
пиршеством. Университет приветливо улыбнулся мне присуждением
премии за работу по древним языкам. Я был историк: последовать
добрым советам директора гимназии и поехать стипендиатом в
лейпцигский филологический семинарий казалось мне предосуди­
тельною уступкою реакции; через историю мечтал я самостоя­
тельно овладеть проблемами общественности и найти путь к обще­
ственному действию. Ключевский меня пленил; П.Г. Виноградов
давал мне из своей библиотеки, для подготовки к задуманному
сочинению, немецкие книги. Я посещал только избранные лекции
и много времени проводил у своего друга, А.М. Дмитревского,
14

полного тех же стремлений, что я сам. В последнем классе гимна­
зии мы с ним сообща перевели русскими триметрами отрывок из
«Эдипа-царя», теперь же вместе прилежно читали французские
томы для В.И. Герье. Он собирался посвятить себя истории русского
крестьянства и все знал и усваивал себе основательнее меня. При
взгляде на него мне вспоминались строки:

Горел полуночной лампадой
Перед святынею добра.
В промежутки между нашими занятиями его мать играла нам
Бетховена, сестра-консерваторка также исполняла на рояле какуюнибудь классическую вещь или пела песни Шуберта и Шумана. Мы
усердно посещали с нею концерты. Я страстно в нее влюбился, и
через год было между нами решено, что я женюсь на ней, и мы
уедем учиться в Германию. На родине мне не сиделось: было
душно и жутко. Дальнейшее политическое бездействие— в случае,
если бы я остался в России — представлялось мне нравственною
невозможностью. Я должен был броситься в революционную дея­
тельность; но ей я уже не верил. Я писал тогда:

О, мой народ! Чем жертвовать тебе?
Чего молить? Не новых приношений
В отчаяньи возросших поколений!...
Напрасны «жертвы», зло одними нашими усилиями неодолимо:

Не сокрушить его слепой борьбе,
Пока молчат твои святые грозы...

Свое последнее лето в России я проводил в подмосковном имении
братьев Головиных, где приготовлял к шестому классу лицея
младшего брата Павла, рано умершего юношу-поэта, и немного
занимался по-гречески с другим братом, лицеистом старшего класса,
Федором Александровичем (впоследствии председателем второй
Государственной Думы), с которым по сей день связан взаимною
сердечною приязнью. Я сгорал в то лето какою-то лихорадкою
дерзновения и счастия, писал с каждою почтой своей будущей
жене и ее брату и получал от них письма, бродил ночами по
лесу и вырезал на деревянной стене своей комнаты строки из
«Фауста»:
Vernunft fängt wieder an zu sprechen,
Und Hoffnung wiederan zu blühn;
Man sehnt sich nach des Lebens Bächen,
Ach! nach des Lebens Quelle hin.
15

Этими «источниками жизни» представлялись мне, в нераздельном
слиянии, любовь и «страна святых --">