Санджар Янышев

Землетрясение в июле

Вот это и есть ждать природы щедрот.
Мы проснулись.
Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши
выдергивались из копченой дыры контрабаса
и глохли. В горах помутнелые сны свои русла,
должно быть, покинули морщиться. Мы же
от их вещества загустели быстрей алебастра.
И целую вечность потом не могли двинуть
бровью.
Покуда внизу голосила молочница. Дом
ихтиоловой мглой, размягченной, как сумрак,
корою —
единой породой твердел; под светлеющей
кожей
хребты ископаемых рыб, рудименты искомых
оплаканных некогда кукол, собачек и кошек
угадывались, как светящийся призрачный
Китеж.
Вот это и значит – «незыблемость».
Сделайся снегом,
ползущим с вершин, – не почувствуешь
меньшей надёги;
и будучи сном – самовольно сосуд
не покинешь…
Не требуй у рождшей земли милостыни
покоя. Она торжествует движенье над небом.
А я торжествую – тебя. И на будущей пленке
ты веткой проснешься, но почва ее
не коснется отныне.

Июль

Ни влагу, ни сквозняк
из спального квартала
день не принес. Итак:
ТЕБЯ МНЕ НЕ ХВАТАЛО.
Затем пришла гроза
и тишину обстала.
Из зеркала креза
(тебя мне не хватало)
обрызгала чело
песком и целовала.
Но всё бы ничего —
тебя мне не хватало.
Ты рядом не спала,
ты родинки считала;
на том конце весла —
тебя мне не хватало —
ты, чтоб не расплескать,
как мед меня черпала
до гальки, до песка…
Тебя мне не хватало.
…Потом, уткнувшись в брег,
ты юбкой подвязала
мой голос, этот бред
(тебя мне не хватало?),
и унесла туда,
где смерть переживала
тебя, меня – когда
тебя мне не хватало;
где взмыленный, как лук,
шашлычник из мангала
обугленный мой слух
поддел (мне не хватало
тебя!) витым ногтем.
И слышно во все стало
концы (перед дождем?):
Тебя. Мне. Не. Хватало.
Ты этот слух что стих
вдыхала и глодала;
я наконец постиг:
тебя – мне не хватало.
Ты жизнь мою, как сон
во сне, припоминала.
Мы спали в унисон.
Тебя – мне – не хватало.
И сколько бы, любя,
ты мной ни прорастала —
с тобой, в тебе, тебя
мне мало.

Одно-единственное лето

Мы не проснемся на веранде летней
в испарине дождин; в столбе из пыли
мы не взлетим на лепестках календул —
затем, что это с нами уже было.
Один пучок не можно съесть редиса
вторично. Ты – Линор, не Лорелея.
Затем, что не хочу иных традиций,
кроме традиции неповторенья.
Смотри: плывут драконы-облаканы,
красны, как речь об это время суток.
Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана —
как это видно нам отсюда.
Когда слегка иначе повернется
навстречу каплям лист, чем ныне-присно;
когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнезда
и луч забрезжит в горле у хориста;
когда луна взойдет над этой кроной
чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла…
Любую смерть приму как меру, кроме
традиции неспешного успенья.
Не так ужасна месть вещей и метров,
как лишняя графа в господней смете.
Без гражданства, очков и документов —
я так же, как и ты, внезапно смертен.
Но, веришь ли, я удержусь на том же
пупке земли – без дужек и одышек, —
когда нога свой след не подытожит
и пуговица петлю не отыщет.
Не веришь. Значит, вон из поднебесья —
в семью, в любовь (надежду, память, веру)?..
Мы высоки в своем земном плебействе.
Как это очевидно сверху.

«Слушай, я расскажу тебе, как я рос…»

Слушай, я расскажу тебе, как я рос.
Поначалу я был глух, как резиновая подошва.
Я приходил на чердак, лез на дерево,
опускался в подвал.
Я похищал у птиц, мышей и жужелиц
их клекот, визг, их протяженно-иступленное
молчание
(молчание-страх, молчание-мох, молчание —
солнце…);
я брал все подряд – неразборчивый
расторопный старьевщик —
не зная даже, как всем этим распорядиться…
Будущее: неправдоподобно круглая голова
плывет в горной реке.
Дальше. Все звуки, все шорохи, сполохи
и листва,
они откладывались во мне и становились
одиночеством,
сжатым, желейным, топленым, —
какое бывает лишь в детстве.
Но эти слоеные шумы никогда не приходят
одни.
К ним по пути пристают обрывки света,
затёмки полотенец, обломки лимонного
пирога…
Сказал: рой —
скажи: можжевельник.
Сказал: смола —
назови: птица.
(На что летят эти насекомые вепри – на свет?
Они летят на тепло, которое свет излучает,
хотя бы уже тем, что он – свет.
Что же