постоянке
если бы я любила тебя покрепче
я бы умела ждать как запертая изольда
утыкаясь в быт который клетчат и репчат
экономя центы копейки сольдо
соли пуд отжав из невыплаканных слез
но только
это я тристан что шатаясь вышел на пристань
все мне странно здесь слишком твердо
остро колко
а поскольку скоро начнется приступ
клаустрофобии в нашем скупом пространстве
мне бы вновь отчалить и отчаиваться надолго
без тебя но схожу на берег в трансе
так работает рок а не чувство долга

«любовь ты соковыжималка…»

любовь ты соковыжималка
давильня а тебе не жалко
нас дожимать любовь
ведь люди мы не апельсины
нас травят нежности-токсины
твои любовь
любовь ты плоть на сковородке
ты вонь и голова селедки
всё ты любовь
ты режешь зрительные нервы
как ржавой бритвой Питер первый
рвал бороды любовь
отвага экспрессионистов
лишь слабый жест когда неистов
твой гнев любовь
отчаянье сухая ярость
бор обессиленный как старость
все это ты любовь
меж указательным и средним
экзема бледная и бредни
обманщика любовь
мигрень и тошнота и спазмы
ходьба по краю без боязни
паденье в смерть любовь
на эль беспомощность на ю же
еще прекраснее и хуже
не сад де Сад любовь
дыра отсутствия подкладка
из пустоты тут без оглядки
бежать но смерч-любовь
дворцы швыряет и корыта
когда все клапаны закрыты
внутри рванет любовь
и точно псы остатки пира
мы подберем осколки мира
в твоей пыли любовь

Ты говоришь:

«Эта пугающе-липкая мгла,
что ползет от торфяников, в горле и горечь,
и жженье
оставляя, гигантской бесформенной тварью
была:
вырывала прохожих слабеющие растенья
и глотала их. Как я боялся тебя не найти!
И, стеклянный сосуд-оболочку тебе выдувая
из спасительных слов, я бежал переулком, и ты
чудом встретилась мне. Но стекло раскололось,
едва я
обнял тебя».
Если бы я… Если б я только могла
удержать этот сон, этот миг, этот мир
от разрыва и пораженья,
но сама я фигурка в огне, и огонь, и зола,
и ни зла, ни добра нет уже при таком
приближенье
к тебе. Если бы ты… Но уже никаких
«бы» не построить на узкой полоске у самого
края
земли. И пока это пламя не стихнет,
буду стоять, как трава, до корней прогорая.

Александр Кабанов

«Я люблю – подальше от греха…»

Я люблю – подальше от греха,
я люблю – поближе вне закона;
тишина укуталась в меха —
в пыльные меха аккордеона.
За окном – рождественский хамсин:
снег пустыни, гиблый снег пустыни,
в лисьих шкурках мерзнет апельсин,
виноград сбегает по холстине.
То увянет, то растет тоска,
дозревает ягода-обида,
я люблю, но позади – Москва,
засыпает в поясе шахида.
Впереди – Варшава и Берлин,
варвары, скопцы и доходяги,
и курлычет журавлиный клин
в небесах из рисовой бумаги.
Мы – одни, и мы – запрещены,
смазанные кровью и виною,
все мы вышли – из одной войны,
и уйдем с последнею войною.

«В зеленом полнолунии арбуза…»

В зеленом полнолунии арбуза —
как звери полосатые, лежим,
и есть у всякой нежности обуза —
постельный приедается режим.
Арбуз хрустит, распахивая мякоть,
а там, от влажных косточек темно,
что понимаешь: этим людям плакать —
и все хранить в себе разрешено.
Мы спрятались под кровельным железом,
и наш мирок покуда невредим,
а он – сворован и в ночи зарезан:
любимая, давай его съедим.

««Кровь-любовь», – проскрипела кровать…»

«Кровь-любовь», – проскрипела кровать,
«кровь-любовь», – рассердилась таможня,
«кровь-любовь», – так нельзя рифмовать,
но прожить еще можно.
Пусть не в центре, пускай на краю
бытия, не в портянках атласных —
восклицательным знаком в строю
русских букв несогласных.
Кровь-любовь, благодарность прими
от компьютерных клавиш истертых,
и за то, что остались людьми,
не желая расфренживать мертвых.
Кровь-любовь, не дается легко
заповедное косноязычье,
но отшельника ждет молоко:
утром – женское, вечером – птичье.

«Пошатываясь после перепоя…»

Пошатываясь после перепоя,
морские волны делают кульбит,
за что я был пожалован тобою
такою высшей слабостью – любить?
И осторожно из бутылки вынут,
и переписан, как сплошная ложь,
а волны то нахлынут, то отхлынут,
не возразишь и на фиг не

--">