Борис Леонидович Пастернак , Владимир Владимирович Маяковский , Велимир Хлебников , Николай Николаевич Асеев , Давид Давидович Бурлюк , Николай Давидович Бурлюк , Василий Васильевич Каменский - Весеннее контрагентство муз

ночь из окровавленных карнизов,

Я, сохранивший бесстрашную душу,

    – Бросаю вызов!»

Идите, изъеденные бессонницей,

Сложите в костер лица!

Все равно! Это нам последнее солнце –

  Солнце Аустерлица!

Идите, сумасшедшие, из России, Польши.

      Сегодня

Я – Наполеон!

Я полководец и больше –

      Сравните

Я и он.

Он раз чуме приблизился троном,

Смелостью смерть поправ.

Я каждый день иду к зачумленным

По тысячам русских Яфф!

Он раз, не дрогнув, стал под пули

И славится столетий сто,

А я прошел в одном лишь июле

Тысячу Аркольских мостов!

Мой крик в граните времени выбит,

И будет греметь и гремит,

Оттого, что в сердце, выжженном, как Египет,

Есть тысяча тысяч пирамид!

За мной, изъеденные бессонницей!

Выше! В костер лица!

Здравствуй, мое предсмертное солнце,

  Солнце Аустерлица!

      Люди!

     Будет!

      На солнце!

      Прямо!

Солнце съежится аж!

Громче из сжатого горла храма,

Хрипи похоронный марш.

      Люди,

Когда канонизируете имена

Погибших меня известней,

Помните, еще одного убила война

– Поэта с Большой Пресни!

Москва 1915 г.

Мама и убитый немцами вечер

По черным улицам белые матери

судорожно простерлись, как по гробу глазет!

Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

«Ах, закройте, закройте глаза газет!»

      Письмо.

Мама, громче!

Дым, дым, дым еще!

Что вы мямлите, мама, мне?

Видите, весь воздух вымощен

громыхающим под ядрами камнем!

Ма-а-а-ма!

Сейчас притащили израненный вечер.

Крепился долго, кургузый, шершавый,

И вдруг, надломивши тучные плечи,

Расплакался, бедный, на шее Варшавы.

Звезды в платочках из синего ситца

Визжали: «убит, дорогой, дорогой мой!»

И глаз новолуния страшно косится

На мертвый кулак с зажатой обоймой.

Сбежались смотреть литовские села,

Как, поцелуем в обрубок вкована,

Слезя золотые глаза костелов,

Пальцы улиц ломала Ковна.

А вечер кричит, безногий, безрукий:

«Неправда, я еще могу-с –

Хе! –

Выбряцав шпоры в горящей мазурке,

Выкрутить русый ус!»

Звонок.

Что вы, мама?

Белая, белая, как на гробе глазет.

«Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма.

Ах, закройте, закройте глаза газет!»

Октябрь 1915 г.

«Война объявлена!»

«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!

Италия! Германия! Австрия!»

И на площадь, мрачно очерченную чернью,

Багровой крови пролилась струя!

Морду в кровь разбила кофейня,

Зверьим криком багрима…

Отравим кровью игры Рейна!

Громами ядер на мрамор Рима!

С неба, изодранного о штыков жала,

Слёзы звезд просеивались, как мука в сите,

И подошвами сжатая жалость визжала:

«Ах, пустите, пустите, пустите!»

Бронзовые генералы на граненом цоколе

Молили: «Раскуйте, и мы поедем…»

Прощающейся конницы поцелуи цокали,

И пехоте хотелось к убийце-победе.

Громоздящемуся городу уродился во сне

Хохочущий голос пушечного баса,

А с запада падает красный снег

Сочными клочьями человечьего мяса.

Вздувается у площади за ротой рота,

У злящейся на лбу вздуваются вены…

«Постойте, шашки о шелк кокоток

Вытрем, вытрем в бульварах Вены!»

Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!..

Италия! Германия! Австрия!»

А из ночи, мрачно очерченной чернью,

Багровой крови лилась и лилась струя.

20-го июля 1915 г.

Рисунок Давида Бурлюка

Николай Бурлюк

Ночная пиявка

Осенний, сырой вечер разлагающий одежду. Темные своды рощи и тлеющие листья. Неба нет и вместо него склизкий черный коленкор. Влажные босые ноги липнут к податливой земле. Пар и тепловатый туман приникли к очам и только видны под стопами глазницы усопших листьев. Приклеиваются к съежившимся подошвам узкие листья ивы и распухшие – осины.

Скользит случайный и плотно пристает к руке, медовый и прозрачный, последний лист. Бессильно ожидаю ветра, – не сдует ли его, – но желтый серп стягивает кожу как колодой и, когда судорожным движением срываю ее – ночную пиявку, – обнаруживается отверстие; всего в один --">