И. Кафаоглу - Современная греческая проза

«одиночество в толпе», еще хуже, если сравнить его с другим, «личным одиночеством», имеющим в пособниках молчание и свою собственную утешительную прелесть. Непрошенными гостьями заявились сегодня и вальяжно расселись в глубине ее сердца черные мысли: в радостных, но тем не менее тщательно продуманных пожеланиях ее суеверная чувствительность отметила, что никто нигде не употребил слово «всегда». Да и как это было бы возможно, ведь даже в смехе, как Д. хочется верить, они видят то же, что и она? То есть семена мутного, но тем не менее неизбежного конца. Возможно, тому способствовали сегодняшние раскопки древней могилы («О, бедный Йорик!») рядом с морскими волнами, с волнами бодрствующего во сне и наяву Хроноса, который все перемелет и все сметет, пожалуй, даже и книгу, которую она читала вчера вечером и пассаж из которой настойчиво вертится у нее в голове и точит ее, все «разбухая». Там было написано: «никто не хочет ни читать о плохом, ни, конечно, жить плохо, поскольку время жалости не имеет; не знаю, обязаны ли мы Богу или природе смертью, но природа, так или иначе, получит то, что должна получить; и уж конечно мы ничем не обязаны посредственности, какую бы коллективную идею она, по ее утверждению, ни продвигала или хотя бы ни выражала». «Правду говорят, что когда „чернил становится мало, моря – больше^[4]“, – бормочет Д., – действительно, книги – это моря. Сочиняя их или хотя бы строя дома, только одна тайная забота есть у человека – чтобы его не унесла иная волна, пусть он и знает, что в этом рокоте он сражается со злом и несправедливостью».

Чтобы сделать глоток прохладного воздуха и развеяться, она выходит в сад – зеленый-презеленый рай, который она высадила и обустроила еще до того, как построить дом. Она идет в одиночестве среди низеньких, но нагруженных плодами лимонных, апельсиновых, алычовых деревьев, густой мимозы, которая, как все прекрасное в жизни, с одной стороны, опьяняет своим ароматом, а с другой – кровожадно колет шипами; и, добравшись до угла сада, Д. оборачивается и окидывает взглядом дом, освещенный огнями, словно корабль. То, что предстает перед ее взором, наполняет ее ужасом: некрашеный, потрескавшийся, с гнилыми наличниками, со свисающей огромной чешуей штукатуркой дом; двор и живые изгороди поросли сорняками и диким кустарником, уже готовы обвалиться стены, глиняные трубы разворочены. Беззубой старухой, бездушным трупом дом стоял, как привидение, на фоне печального пейзажа под светом спектральной луны. Водоем, весь потрескавшийся, сухой, без влаголюбивого циперуса, или по-другому «земляного миндаля», без золотых рыбок, без Фифириса, единственного лягушонка, не выносившего одиночества и распевавшего каждый вечер, чтобы сбросить заклятье неразделенной любви, – и этот водоем зияет, словно разверстая могила. Даже земля на грядках – земля, благодаря ее трудам привыкшая любовно скрывать дела людские, защищая их от дел людских и тлена времени – «the whips and scorns^[5]» – сейчас она не что иное, как дикая чаща с репейником и ракитником.

Она почувствовала себя разбитой: цветочная ваза, которая падает вниз и рассыпается на тысячу осколков, разбилась бы со звоном тише, чем тот, что прозвучал в ее голове и постепенно превратился в шум, как звук пустой ракушки, экстракт всех звуков жизни, сходящихся в закваске пространства, в засосе времени, в погружении на дно. «Знаешь, дома легко начинают упрямиться^[6]» – разве не это утверждал поэт? Они упрямы со старыми, которые уходят, с новыми, которые приходят, как будто это они виноваты в отбытиях и прибытиях; но вот это вот, это уже не упрямство, а заклятая вендетта. Д. возмущается. «Как же можно это принять и смириться с таким варварством? – вопрошает она. – И можно было бы смириться, если дом бы не рушился? Уж легче ужиться с постаревшим самим собой, в которого, к тому же, ты превращается не в одночасье, как этот дом сегодня вечером, а незаметно, так что у тебя есть время переварить то, что ты зреешь, как инжир, готовый упасть на землю, согласно ритму и порядку, правящим в этом мире. Как тут развернуть нелепое знамя для заведомо проигрышного мятежа против непреложного и неотвратимого? Но и как опустить его, проклятое?» Она провела немного времени в раздумьях и вскоре, более спокойная, менее удрученная, но все еще хмурая, морщин у нее больше, чем обычно бывает в таком возрасте, она признала: «Да, человечество попалось в мышеловку, но все-таки, подумать только, --">