Константин Константинович Вагинов - Песня слов

санитаром.

Надо сказать, что события внутренней жизни Вагинова в основном приходится восстанавливать косвенным путем по его стихам и прозе – писем сохранилось ничтожно мало, дневников, возможно, никогда не было, а откровенничать он, по свидетельствам современников, не любил. Период Гражданской войны остается наименее ясным во внутренней и внешней вагиновской биографии, ибо в творчестве его он отражен весьма скупо. Разве что в стихотворении «Юноша» (1922): «Нары. Снега. Я в толпе сермяжного войска. / В Польшу налет – и перелет на Восток…» А может быть, впечатления тех лет преломились в загадочной образности его первой книги «Путешествие в хаос»: эти «розовые дыры», эти души, прорастающие травой и уходящие в камни? Так или иначе, – очевидно, что никакое богатство жизненных реалий не смогло победить в нем упрямой оторванности от жизни, заложенной едва ли не с детских лет, когда, перебирая старые монеты в банкирской конторе Копылова, он «приучался к непостоянству всего существующего, к идее смерти, к перенесению себя в иные страны и народности» («Козлиная песнь»).

В 1921 году Вагинов вновь оказался в Петрограде. О войне напоминала в нем лишь пустота на месте передних зубов, – то ли от цинги, то ли от удара прикладом. Вот каким он увидел себя тогда:

«Я в сермяге поэт. Бритый наголо череп. В Выборгской снежной кумачной стране, в бараке № 9, повернул колесо на античность. <…>

Тело весит мое: 2 пуда 30 фунтов, с одеждой» («Звезда Вифлеема», 1922).

Город, изменившийся за время отсутствия юноши, многое мог сказать его воспитанному на античности воображению. «Город был пустынен и прекрасен. Ни прохожих, ни лошадей, ни машин. Петербург превратился в декорацию»^[2]. «Заводы и фабрики почти не работали, воздух был чистый и пахло морем. <…> Зато жизнь научная, литературная, театральная, художественная проступила наружу с небывалой отчетливостью»^[3].

В своем докладе, прочитанном 27 сентября 1923 г. в Пушкинском доме, поэт Вс. Рождественский восклицал: «Петербург! (Не „Петроград“ – слово, чуждое культуре, безродное, сочиненное, а именно Петербург!) <…> история отошла от него к кипящему сердцу страны и унесла с собой время, оставив на невских берегах вечность. „Петербург“ – пользуюсь образом одного из стихотворений М. Лозинского – это корабль, отошедший в неведомое плавание. Он уже вне времени. В нем теперь, как в Риме и Париже, скрещиваются пути всех времен и всех культур. Но ближе всего ему, кажется, дорический портик и тяжелый меч римского Сената.

Вот почему сочетание античности и Революции – тема чисто петербургская, определившая многое в поэзии О. Мандельштама, Анны Радловой и К. Вагинова. <…>

Второе, более значительное, что внесла Революция в сознание петербургских поэтов, – это прекрасное, ни с чем не сравнимое чувство полной свободы от времени и пространства…»^[4]

Флагманом культурной жизни Петрограда выплывал в 1921 году знаменитый Дом Искусств, или «Диск», описанный впоследствии в романе О. Форш «Сумасшедший корабль». Размещался он в доме у Полицейского моста, выходившем тремя фасадами на Мойку, Невский проспект и Большую Морскую. В бывших меблированных комнатах и трехэтажной квартире прежнего домовладельца, купца Елисеева, поселились писатели и художники, был выделен зал для лекций и концертов, помещение для возникших при «Диске» семинаров и студий. Занятия поэтической студии «Звучащая раковина», которые вел Н. С. Гумилев, вместе с другими молодыми поэтами посещал и Вагинов. После теоретической лекции часто играли в буриме, импровизировали стихотворные диалоги, иногда при участии членов «Цеха поэтов», а то и устраивали веселую кучу-малу на полу в холле^[5]. На занятиях «Звучащей раковины» Вагинов познакомился и с А. И. Федоровой – позже она стала его женой.

Еще до революции, гимназистом, Вагинов начал писать стихи – тетрадь этих юношеских стихов, подаренная автором К. М. Маньковскому, хранится в РО ИРЛИ^[6]. «Центральные темы вагиновского творчества – судьба культуры в современном мире, Петербург как хранитель европейской культуры, гибель античных богов – уже намечены в юношеских стихах, – пишет Т. Л. Никольская. – Здесь впервые появляется образ истощенного, бледного Аполлона с печальным и мутным взором. В одном из стихотворений Христос и Аполлон, ставшие „простой игрушкой людей“, превратились в изгнанников, тоскующих в далекой снежной Сибири о былом величии. <…> --">