Пабло Неруда - Конец карнавала

дней.

В небе звёздной метелью

мечутся корни ночи,

а здесь, на дне, среди нас

колышется частая сеть —

её сновиденья и тени.

Водой, сном, голой правдой,

камнем и мглою

мы стали уже или станем.

Ночные тени, мы в темноте

пьём неразбавленную ночь.

При разделе земли нам достался камень

нашего очага, и, когда мы решили,

что пора вынимать хлеб из печи,

в печи оказалась мгла.

Мы

поделены

жизнью,

нас расчленила ночь,

рассекла пополам, пополам вразумила,

вот мы и бродим

в потёмках по свету,

навылет пронзённые звёздами.

10

Унесённые ветром любимые лица,

родные, развеянные по лазури,

по тверди, выстеленной тишиной.

С вашим последним вздохом осыпался колос,

и нам показалось, что мы умираем с вами.

Теперь мы живём рядом со смертью

и слушаем, как осыпается колос,

как падают зёрна:

продолжается цикл бытия.

И вдруг за столом недочтёшься

самых любимых: и ждёшь их,

и больше не ждёшь, потому что

такова смерть:

она подступает к каждому стулу, и вот

он опустел, и умер бедный Альберто,

и к деду ушёл, не прощаясь, отец.

11

Давайте вернём потерянный день!

Не надо опять заводить пружину каждого часа:

просто вспомним солнечный луч и лазурь

да ещё апельсины.

В конечном счёте от полной охапки подробностей

всё равно остаётся только

скомканный лист бумаги,

который покатится вдоль по песчаному пляжу

прямо в зубы холодной зиме.

В конце концов забываются листья,

но держится в памяти

зелёный запах леса и влажная дрожь ветвей.

Во мне и сейчас ещё бродит давний настой рощи,

и гудит в излучинах вен голубая листва.

Но разве припомнишь день или час? Куда там!

Подводят числа и годы, а месяцы

смыкаются сзади таким лабиринтом,

что Апрель и Октябрь начинают звучать,

как удары камня о камень.

В одну корзину можно сложить все яблоки жизни,

в один-единственный невод — всё серебро рыбы,

покуда холодное лезвие ночи взрезает закат

уходящего дня, который, что б ни случилось,

проснётся наутро — если мы сами проснёмся.

12

Белая пена. Осень на Острове. Вижу,

как трудятся волны, как рушатся белые гребни,

расплёскивая расходившийся океан.

Сонное небо прорезано плавным пареньем

жреческих птиц.

А мир полонит желтизна.

Линяет месяц, густеет рыжая грива

чилийской океанической осени.

Меня зовут Пабло,

и я всё такой же.

Есть у меня и любовь, и долги,

и долгая смута сомнений,

есть у меня безбрежное море со множеством слуг,

которые движут упорно волну за волной.

Я различаю во мгле урагана

странные страны.

Из моря я вышел и в море вернусь.

Мне известны

наречия рыбьих костей

и акульего зуба,

озноб океанских широт,

и алая кровь коралловых рифов, и тихий

сон голубого кита…

Потому что

я много бродил по земле, по равнинам и поймам,

но всегда возвращался назад…

И иначе —

что бы я смог рассказать без этих корней?

13

Что бы я смог рассказать, не ступая по глине?

С кем бы я разговаривал, не понимая дождя?

Поэтому там, где я был, меня никогда не бывало,

и, куда б я ни плыл, я плыл по дороге домой.

Я не просил у заморских диковин портретов на память.

Я всюду пытался упрочить первооснову

камня отчизны —

по праву, без права, быть может, бредово,

со злостью, с расчётом, — всегда и везде

вникал в тигровые заросли

и в переполох муравейника… Вот почему,

когда увидел я всё, что увидел,

когда перетрогал я землю и грязь, камни и пену,

а также зверей, узнававших меня по шагам и по слову,

и листья лиан, целовавших мне губы, —

я тихо разделся при свете и молвил: я здесь,

и руки свои тяжело опустил в океан.

И когда всё вокруг на земле оказалось прозрачно,

в ней, в земле, успокоился я со спокойной душой.

© Перевод с испанского С.А. Гончаренко, 1977

--">