Ирина Васильевна Каренина - Мы ехали читинским, в прицепном

Ирина Каренина МЫ ЕХАЛИ ЧИТИНСКИМ, В ПРИЦЕПНОМ

* * *

Счастье будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья!

В ресторанном пустом вагончике буду ехать всё я да я.

В бутербродном и винно-водочном, — Каберне моё, Каберне! —

В колыбельном, качальном, лодочном, где графины звенят по мне.

На конечной неблизкой станции выйду молча в небытиё.

Никогда не проси: остаться бы. Не твоё это. Не твоё.

* * *

Мы ехали читинским, в прицепном, храпел сосед, и плакала соседка.

По Кальдерону, жизнь казалась сном, — но ведь была, — и улыбалась едко.

Мы квасили с ковбоем с боковой — лихим парнягой в «стетсоне» и коже.

И мерк вагонный свет над головой, и за окном созвездья меркли тоже.

И вновь листва летела на перрон, бессонница терзала до рассвета,

И мне никто — ни Бог, ни Кальдерон — не объяснял, зачем со мной всё это.

* * *

Какие наши годы, рядовой! Мы все давно убиты под Москвой,

На этой безымянной высоте, на подступах к любви и красоте.

И наши души лёгкие парят, и видят рай они, и видят ад,

Светло скорбят и славят Самого, и им не нужно больше ничего.

Бражник

Глянь, на шторе — бражник с хоботком, можно сбить его одним щелчком,

Слепенький, и носик — как вопрос, скрученный, слонячий, глупый нос,

И на лапках серых — бахрома. Ах, не бойся, не сходи с ума,

Он совсем недолго проживёт, он, ещё чуть-чуть, и сам умрёт,

Но пускай — у нас, в тепле, в добре, дома, в конце света, в сентябре.

* * *

Я устала от вас, вы жестоки, вы волки, вы стая,

Всё бы вам налетать и терзать, вырывая куски, —

В чём ещё ваша радость, моя сволота дорогая,

Потаскушки-подружки, врали записные — дружки?

Выскребают изнанку души сентябри и простуда —

До светла, добела, до горчащих кленовых стихов.

Если б только понять, для чего тянет губы Иуда,

И простить отреченье — до первых ещё петухов…

Причитальное

Ах ты, Русь-матушка, степь полынная,

Дорога длинная, гарь бензиновая,

Водка палёная, слеза солёная,

Драка кабацкая, гибель дурацкая,

Крест на дальнем погосте, белые кости,

Смертушка ранняя, подоконье гераневое

У мамки, у бабки, ломайте шапки,

Да — в ноги им, в ноги! Катафалки, дроги,

Не уйти от судьбы, выносите гробы —

Крепкие полотенца… В новое оденься,

Не жил счастливым — помрёшь красивым,

Жизнь провороним — дак хоть похороним!

Девки, ревите, вот он, ваш Витя,

Санька, Серёжа, Ванечка, Алёша,

Был живой, грешный, — лежит, сердечный,

Холодный, белый: мамка ль не успела

Беду отнять, в шифоньер прибрать,

В глаза ей смотреть, первой помереть,

Бабка ли продремала — поперёк не встала,

Не заступила горю пути, не сговорилась наперёд уйти, —

А что теперь! Костлявая в дверь,

А лучше б сума, чума да тюрьма,

Вместе б выхаживали, беду вылаживали,

Дачки таскали, у запретки стояли,

Кланялись до земли, кровиночку сберегли,

Всё до нитки отдали, сытно не едали,

Папиросы россыпью, рюкзаки под насыпью,

Охранников матюги, Господи, помоги!

* * *

Один человек (он глуп, но не так уж плох) пишет погибшему другу стихи — на смерть,

Естественно. Мол, прости, я тебя не спас, — плачет, конечно, и бьёт себя пяткой

                                                                                                            в грудь.

В год — по два стишка: в день рожденья и похорон. Общество одобряет такую скорбь.

Семья усопшего за поминальным столом всегда отдаёт поэту лучший кусок.

Он даже известен в определённых кругах как близкий к N.N., почти что его вдовец,

Почти что апостол и даже евангелист — он слышал, как тот говорил, а вы уже нет.

* * *

Огонь умеет течь. Учись гореть, вода, и трепетать — земля, и воздух — таять.

Мне голову кружит весёлая вражда, стремительная, злая, молодая.

Пляши в моих глазах, свирепая искра. Душа, как ни терзай, неопалима —

До пепла не избыть. Холодного костра в ней отсвет, голубой и негасимый.

Соседки

…И пахнет крутым --">