Светлана Васильевна Кекова - «Три памяти, три крови, три любви…»

Светлана Кекова «ТРИ ПАМЯТИ, ТРИ КРОВИ, ТРИ ЛЮБВИ…»

* * *

Стало время крещальной купелью,

и теперь, через тысячу лет,

вижу я над пустой колыбелью

тихий, влажный, раздробленный свет.

Наше прошлое было ошибкой,

и теперь ты меня не зови —

пусть мерцает над бедною зыбкой

образок материнской любви.

* * *

В предместьях Берлина

звучала шарманка,

в зелёной бутылке дымился боржом,

и память моя, как консервная банка,

была продырявлена ржавым ножом.

Я вспомнила всё — и кораблик бумажный

в ташкентском арыке и грецкий орех,

и, с детства пропитанный звуками —

влажный,

отважный, прямой, упоительный грех.

Был мир, как окно перед смертью,

распахнут,

и смутно я видела: где-то вдали

резные фигуры набоковских шахмат

в смешных сюртуках по обочине шли.

Сквозь поздние слёзы

(куда же их денешь),

сквозь взрослую правду

и детскую ложь

ты видишь: уже ничего не изменишь

и словом своим никого не спасёшь.

Ты знаешь ли,

сколько словесных жемчужин

разбросано в мире под хохот и свист?

Спроси у соседа: кому же он нужен —

набоковский Лужин, слепой шахматист?

* * *

Спят скелеты листьев

в культурном слое.

Пляшет куст лещины,

как древний грек.

Обрывая осень на полуслове,

начинает сыпаться первый снег.

Запотело утром воды зерцало,

и портрет зимы отразился в нём.

А совсем недавно листва мерцала,

отливая золотом и огнём.

Что же? Ливень листьев —

не плод раздумий,

отблистал на воле — и был таков.

И лежит любовь среди юных мумий

фараонов, ибисов и быков.

Египтянин выйдет на волжский берег —

пусть томится время в гробу пустом!

Он поклон отвесит, и рыба жерех

голубой ледок разобьёт хвостом.

* * *

Три памяти, три крови, три любви:

Одна тоскует в сердце юной девой,

Другая смотрит грозной королевой

И заставляет прихоти свои

Нас исполнять. И мы, её рабы,

В слезах целуем узкий след судьбы.

Но третья приближается любовь,

Она грозит тоской и самосудом,

Пока ещё струит вторая кровь

Ток благодати по больным сосудам.

Блестит луна в седой её косе,

Загадочна, как смерть, её природа,

И месяцы — стальные оси года —

Вращаются, как спицы в колесе.

* * *

Мы таинственным даром владеем —

И Орфей не спускается в ад.

Но растениям, как лицедеям,

Дан приказ начинать маскарад.

В этом райском преддверии ада

Раздевается клёнов толпа,

Ты под льющийся вальс листопада

Повторяешь нехитрые па.

Всё невидимым солнцем согрето,

Еле движется рыба в реке,

Мир бредёт, как безумная Грета,

С котелком и корзинкой в руке.

А зима ухмыляется нагло,

Приподняв подведённую бровь:

«Воля к власти над словом ослабла

И покинула душу любовь».

И художник с кричащей палитрой,

Тайно любящий краску одну,

Как Орфей, не сумеет молитвой

Усмирить ледяную волну.

Но, небесному пению вторя,

Где-то в жизни и в смерти иной,

Лик блаженства с морщинами горя,

Как светило, взойдёт надо мной.

* * *

Осень приготовит нам коктейли:

солнце, ветер, листьев вороха…

Но уже сказал Владимир Вейдле:

«Наступают сумерки стиха».

Это значит, что цветок и птица

дарят нам напрасные труды,

что уже не может воплотиться

солнце в капле дождевой воды.

Только мы с тобою, как ни странно,

спим без снов до самого утра,

и летят созревшие каштаны

в воды Иордана и Днепра.

* * *

Всё в природе приходит в движение,

и выходит в лесу на амвон

иерей, запрещённый в служении —

потерявший величие клён.

Где восторг его, трепет, свечение?

Где священной листвы ремесло?

Золотое его облачение

потемневшей --">