Светлана Васильевна Кекова - Тоннельный эффект

Светлана Кекова ТОННЕЛЬНЫЙ ЭФФЕКТ

* * *

Страшны в вагонах люди спящие,

их сны — как игры ролевые,

их сны — взрывные и шипящие,

сонорные и щелевые.

Их сны — мучительно-подробные,

как жизнь согласных в райских кущах,

где и язычные, и нёбные

слились в потоке слёз текущих.

И вот опять на поле бранное

выходит лютый змий ли, волк ли…

Что — фрикативные, гортанные,

вы притаились и умолкли?

Чтоб муки не терпеть напрасные

и грех не предавать огласке,

звучат сегодня только гласные,

дрожат голосовые связки.

* * *

Вылетают из клеток чижи, канарейки, жар-птицы,

по излучинам веток бегут огневые лисицы,

время тоже летит, как царевна на сказочном волке,

с новогодней сосны облетают сухие иголки.

А по склону холма мчится огненный ангел на лыжах,

и отчаянно лают собаки в подпалинах рыжих.

Мы, последыши века, ни петь, ни молчать не умеем,

постепенно немеем, обнимаемся с огненным змеем,

изгибаемся в пламени, стоя на шатком пороге,

и уходим навеки, целуя чужие ожоги.

* * *

Всё то, что в жизни мы считаем раем,

от нас уходит прочь. И мы не знаем,

что происходит в царстве вещества —

какие вихри там, круговороты,

зачем, как рыба, плещется листва

и в бой идут кротов слепые роты?

Всё то, что в жизни обещает ад, —

томленье, муки совести нечистой,

течёт сквозь время, как ручей речистый,

под звуки песнопений и баллад.

А на границе знания и веры

растёт трава, рождаются химеры

из детских слёз и океанских брызг,

снуют стрижи, как в море флибустьеры,

и издают какой-то странный визг —

как будто хочет мёртвого окликнуть

сей мир живой, и тихо зарыдать

о том, что вновь благоухать и никнуть

начнёт трава, как Божья благодать.

* * *

Никому не клялся, не лгал, не давал зарока,

по земле ходил, как печальный монах-расстрига…

В виде речки мелкой текла по земле дорога,

и шальные птицы без нот исполняли Грига.

Взяв ковригу хлеба и соли в льняном мешочке,

сколько черствых крох ты оставил в вагонах спальных?

А теперь на праздник ты сыну везёшь и дочке

в золотом ларце скорлупу от яиц пасхальных.

Голубь клюв зарыл в оперенье своей голубки

и воркует, стонет на птичьей своей латыни,

им бы тоже, бедным, склевать по одной скорлупке,

да лихая жизнь приучила беречь святыни.

И земля куда-то под вальс уплывает венский,

голубям шальным не видать твоего подарка —

пусть клюют по крупке слежавшийся снег крещенский

из чужой руки у собора святого Марка.

* * *

Ночь. Вода остыла в грелке.

Мышь скребётся в уголке.

Спит скелет леща в тарелке,

лук в капроновом чулке.

А часы большие с боем,

спички, дольку чеснока

засыпает тонким слоем

смерти тонкая мука.

Дом, плывущий в неизвестность,

перегружен, как ковчег,

в нём терять свою телесность

не желает человек.

Не желает подчиняться

ходу мерному светил,

тяжело ему меняться

и терять остатки сил.

За утратой ждёт утрата,

в стены дома бьёт волна…

Где вершина Арарата?

Существует ли она?

* * *

Я б хотела с рыбой породниться

и хотя б на миг уйти туда,

где струится в ледяной гробнице

мёртвая осенняя вода.

Это путь сквозь зону увяданья,

сквозь её последний ураган…

В жизни, словно в зале ожиданья,

копятся грехи, звучит орган.

Зыблются рябины в снежных шалях.

Вижу — приближается Она —

та, кому на ледяных скрижалях

числа выбивать и имена.

* * *

Очертания душ я ищу в облаках,

чтобы шелест земной затаился, притих.

Заседает в ветвях воробьиный конклав.

Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик.

Каждый день в половине восьмого утра

воробьиное --">