Ярослав Васильевич Смеляков - Стихи

трогательного, прекрасного, грандиозного. Каждая из этих поездок обогащала меня как человека и кол поэта. Вот и сейчас, вернувшись из Северной Осетии, где я впервые увидал прославленный Терек и пахнущее серой Садонское ущелье, я уже собираюсь в дорогу, чтобы узнать новые края и написать новые стихотворения.

Ярослав Смеляков

Ноябрь 1960 г.

Стихи

Любовь

Последние звезды бродят

над опустевшим сквером.

Веселые пешеходы

стучатся в чужие двери.

А в цехе над пятилеткой

склонилась ночная смена,

к нам в окна влетает запах

отряхивающейся сирени.

А в Бауманском районе

под ржавым железом крыши,

за смутным окном, закрытым

на восемь крючков и задвижек,

За плотной и пыльной шторой

на монументальной кровати

любимая спит. И губы

беспомощно шевелятся.

А рядом храпит мужчина,

наполненный сытой кровью.

Из губ его вылетает

хрустящий дымок здоровья.

Он здесь полновластный хозяин.

Он знает дела и деньги.

Это его кушетка

присела на четвереньки.

Он сам вечерами любит

смотреть на стенные портреты,

и зеркало это привыкло

к хозяйскому туалету.

Из этого в пианино

натянутого пространства

он сам иногда извлекает

воинственные романсы.

И женщину эту, что рядом

лежит, полыхая зноем,

он спас от голодной смерти

и сделал своею женою.

Он спеленал ее ноги

юбками и чулками.

Она не умеет двигать

шелковыми руками.

Она до его прихода

читает, скучает, плачет.

Он водит ее в рестораны

и на футбольные матчи.

А женщина спит, и губы

подрагивают бестолково,

из шороха и движенья

едва прорастает слово,

которым меня крестили

в патриархальную осень,

которое я таскаю

уже девятнадцать весен.

Я слышу. Моя бригада

склонилась над пятилеткой,

и между станками бродит

волнующий луч рассвета.

Я слышу. И хоть мне грустно,

но мне неповадно ныть.

Любимая! Я не смею

такую тебя любить.

Я знаю, что молодая,

не обгоняя меня,

страна моя вырастает,

делами своими звеня.

Я слышу, — не отставая

от темпа и от весны,

растет, поднимается, бьется

наличный состав страны.

И я прикрываю глаза — и

за полосой зари

я вижу, как новый город

зеленым огнем горит.

Я вижу — сквозь две пятилетки,

сквозь голубоватый дым —

на беговой дорожке

мы рядом с тобой стоим.

Лежит у меня в ладони

твоя золотая рука,

отвыкшая от перчаток,

привыкшая к турникам.

И, перегоняя ветер

и потушив дрожь,

ты в праздничной эстафете

победную ленточку рвешь.

Я вижу еще, как в брызгах,

сверкающих на руке,

мы, ветру бросая вызов,

проносимся по реке.

И сердце толкается грубо,

и, сжав подругу мою,

ее невозможные губы

под звездами узнаю…

И сердце толкается грубо.

На монументальной кровати

любимая спит. И губы

доверчиво шевелятся.

А в цехе над пятилеткой

склонилась ночная смена,

нам ноздри щекочет запах

отряхивающейся сирени.

И чтобы скорее стало

то, что почти что рядом, —

над пятилеткой стала

моя молодая бригада.

И чтобы любовь не отстала

от роста Страны Советов,

я стал над свинцом реала,

я делаю стенгазету,

я делаюсь бригадиром

и, утром сломав колено,

стреляю в районном тире

в районного Чемберлена.

Я набираю и слышу

в качанье истертых станков,

как с каждой минутой ближе

твоя и моя любовь.

1932

Смерть бригадира

Вчера работал бригадир,

склонившись над станком.

Сегодня он лежит в гробу,

обитом кумачом.

А зубы сжаты. И глаза

закрыты навсегда.

--">