Анатолий Владимирович Жигулин - Летящие дни

холмы…

Вот я упал.

И не могу подняться.

…Семь лет назад я вышел из тюрьмы.

А мне побеги,

Всё побеги снятся…

1962–1963

ЗАБЫТЫЙ СЛУЧАЙ

Забытый случай, дальний-дальний,

Мерцает в прошлом, как свеча…

В холодном БУРе на Центральном

Мы удавили стукача.

Нас было в камере двенадцать.

Он был тринадцатым, подлец.

По части всяких провокаций

Еще на воле был он спец.

Он нас закладывал с уменьем,

Он был «наседкой» среди нас.

Но вот пришел конец терпенью,

Пробил его последний час.

Его, притиснутого к нарам,

Хвостом начавшего крутить,

Любой из нас одним ударом

Досрочно мог освободить.

Но чтоб никто не смел сознаться,

Когда допрашивать начнут,

Его душили все двенадцать,

Тянули с двух сторон за жгут…

Нас кум допрашивал подробно,

Морил в кондее сколько мог,

Нас били бешено и злобно,

Но мы твердили:

«Сам подох…»

И хоть отметки роковые

На шее видел мал и стар,

Врач записал:

«Гипертония», —

В его Последний формуляр.

И на погосте, под забором,

Где не росла трава с тех пор,

Он был земельным прокурором

Навечно принят под надзор…

Промчались годы, словно выстрел…

И в память тех далеких дней

Двенадцатая часть убийства

Лежит на совести моей.

1964

ЭПОХА

Что говорить. Конечно, это плохо,

Что жить пришлось от жизни далеко.

А где-то рядом гулко шла эпоха.

Без нас ей было очень нелегко.

Одетые в казенные бушлаты,

Гадали мы за стенами тюрьмы:

Она ли перед нами виновата,

А может, больше виноваты мы?..

Но вот опять веселая столица

Горит над нами звездами огней.

И все, конечно, может повториться.

Но мы теперь во много раз умней.

Мне говорят:

«Поэт, поглубже мысли!

И тень,

И свет эпохи передай!»

И под своим расплывчатым «осмысли»

Упрямо понимают: «оправдай».

Я не могу оправдывать утраты,

И есть одна

Особенная боль:

Мы сами были в чем-то виноваты,

Мы сами где-то

Проиграли

Бой.

1963–1964

* * *

В округе бродит холод синий

И жмется к дымному костру.

И куст серебряной полыни

Дрожит в кювете на ветру.

В такие дни

В полях покатых

От влаги чернозем тяжел…

И видно дали,

Что когда-то

Путями горькими прошел.

А если вдруг махры закуришь,

Затеплишь робкий огонек,

То встанет рядом

Ванька Кураш,

Тщедушный «львiвський» паренек.

Я презирал его, «бандеру».

Я был воспитан — будь здоров!

Ругал я крест его и веру,

Я с ним отменно был суров.

Он был оборван и простужен.

А впереди — нелегкий срок.

И так ему был, видно, нужен

Махорки жиденький глоток.

Но я не дал ему махорки,

Не дал жестоко, как врагу.

Его упрек безмолвно-горький

С тех пор забыть я не могу.

И только лишь опустишь веки —

И сразу видится вдали,

Как два солдата

С лесосеки

Его убитого несли.

Сосна тяжелая упала,

Хлестнула кроной по росе.

И Ваньки Кураша не стало,

Как будто не было совсем.

Жива ли мать его — не знаю…

Наверно, в час,

Когда роса,

Один лишь я и вспоминаю

Его усталые глаза…

А осень бродит в чистом поле.

Стерня упруга, как струна.

И жизнь очищена от боли.

И только

Памятью

Полна.

1964

КОЛЫМСКАЯ ПЕСНЯ

Я поеду один

К тем заснеженным скалам,

Где когда-то давно

Под конвоем ходил.

Я поеду один,

Чтоб ты снова меня не искала,

На реку Колыму

Я поеду один.

Я поеду туда

Не в тюремном вагоне

И не в трюме глухом,

Не в стальных кандалах,

Я туда полечу,

Словно лебедь в алмазной короне —

На сверкающем «Ту»

В золотых облаках.

--">