Иоганн Вольфганг Гете - Герман и Доротея

сухой удушливой пыли».

Тронутый речью такой, отвечал сердобольный хозяин:

«Хоть бы их Герман нашел и помог им платьем и пищей.

Я б не хотел их видеть. Мне тяжко быть зрителем горя.

Только прослышав о нем, мы растрогались и, не помедлив,

Малую лепту от наших излишков отправили, чтобы

Помощь подать хоть немногим и этим себя успокоить.

Но для чего воскрешать картины печальные? Разве

Страх иль забота подчас и так не терзают нам душу?

Мне же такая напасть и самого зла ненавистней.

В комнату заднюю лучше пройдем, там, кстати, прохладно,

Солнце там не гостит и жарища сквозь плотные стены

Не проникает нисколько, а матушка полную чарку

Сорокалетнего нам принесет, чтоб забыться могли мы.

Здесь не успеешь и выпить, как мухи обсядут стаканы».

И удалились они и прохладой себя усладили.

Вот принесла им хозяйка вина стародавнего в темной

И засмоленной бутылке на цинковом круглом подносе,

Зеленоватые рюмки, в которых ренвейн золотится.

Чинно уселись втроем они за коричневый, прочный

Отполированный стол, приросший ножками к полу.

Звякнули рюмками тотчас сердечный хозяин и пастор,

Только аптекарь сидел, склонившись в раздумье глубоком.

И обратился к нему хозяин с приветливым словом:

«Ну-ка, сосед, отхлебни. Покуда нас от несчастья

Бог бережет и в своем милосердии не покидает.

Всяк согласится, что с дней приснопамятной кары господней,

Испепелившей наш город, к нам был благосклонен всевышний;

Нас он берег неустанно, как мы охраняем от порчи

То, что всего драгоценней, — зеницу нашего ока.

И неужели ж он впредь не будет к нам милостив также?

Только в опасностях мы познаем вседержителя силу.

И неужели ж тот город цветущий, который недавно

На пепелище возвел он руками граждан прилежных,

Вновь он сметет, чтобы прахом пошли все наши усилья?»

Бодро заметил на то примерный священнослужитель:

«Веруйте в господа твердо, пребудьте тверды в убежденьях,

Ибо и в счастье они укрепляют наш дух, а в несчастье

Нам облегченье несут, утешая прекрасной надеждой».

И отозвался на это хозяин разумно и веско:

«Как я глядел умиленно на волны могучего Рейна,

Если по сделкам торговым случалось к нему приближаться!

Мне он огромным всегда представал, мой дух возвышая.

Но не гадал я, не думал, что этот излюбленный берег

Вскорости валом послужит, чтоб сдерживать натиск французов,

Рвом защитительным станет его величавое русло.

Как ограждает природа, как немцы страну ограждают,

Так и господь оградит нас, — кто в этом дерзнет усомниться?

Всех утомила вражда, и чуется мир недалеко,

Эх, кабы только дождаться счастливой минуты, как в церкви

Колокола и орган в честь праздника с трубами вкупе

В хор сладкозвучный сольются, напеву вторя «Те Deum»;^[1]

Рад бы я был, если б Герман в тот день предстал перед вами

У алтаря со своею невестою, пастор любезный,

Чтобы торжественный день, встречаемый всею страною,

Стал мне отраден вдвойне, как собственный праздник семейный.

Как-то неловко глядеть на взрослого парня, который

Дома всегда расторопен и боек, но робок на людях.

С ними якшаться ему, видать, удовольствия мало,

Даже девичьего круга чуждается он, равнодушный

К танцам изящным, юность влекущим к себе неизменно».

Так рассуждая, он слушал внимательно; вдруг издалека

Топот послышался конский, колеса вдали застучали,

И, грохоча, экипаж подкатил с разбегу к воротам.

ТЕРПСИХОРА ГЕРМАН

Только в раскрытых дверях показался сын благонравный,

Тотчас же пастор в него проницательным оком вгляделся,

Весь его облик окинул, следя за его поведеньем,

Как наблюдатель, привыкший читать сокровенное в лицах,

И, озаряясь улыбкой, приветливо юноше молвил:

«Вас подменили как будто, досель не случалось ни разу

Видеть веселость такую в глазах ваших, в каждом движенье!

Чем-то вы очень довольны! Должно быть, этим несчастным

Роздали вы подаянье и радостью их умилились».

Скромно на эти слова ответствовал юноша чинный:

«Стою ли я похвалы — не знаю, --">