Георг Гейм - Вечный день

во сне.

Покойник спит, забывшись, забытый,

Овеваем лесом. Черви, вгрызаясь

В полый его череп, поют свою песню,

И она ему снится звенящей музыкой.

Как это сладко — спать, отстрадавши

Сон, распасться на свет и прах,

Больше не быть, от всего отсечься,

Уплыть, как вздох ночной тишины,

В царство спящих. В преисподнее братство

Мертвых. В высокие их дворцы,

Чьи отраженья колышет море,

В их застолья, в их праздники без конца,

Где темное пламя встает в светильниках,

Где звонким золотом — струны лир,

А в высоких окнах — морские волны

И зеленые луга, выцветающие вдаль.

Он улыбается полым черепом.

Он спит, как бог, осиленный сладким сном.

Черви набухают в открытых ранах

И, сытые, тащатся через красный лоб.

Мотылек слетает в овраг.^[26] На самый

Лепесток цветка. И устало клонится

К ране, как к чаше,^[27] полной крови,

Где бархатною розою темнеет жар.

И ты мертва?^{15}

И ты мертва? Твоя грудь такая высокая,

И только тень обметает тебя, скользя

В темный сумрак от тяжкого занавеса,

Хлопающего складками на ночном ветру.

Какая синева на горле, стонавшем

Рвущимся стоном под давящей рукой,

Вмятый след удушья,

Последнее украшение, уносимое в гроб.

Светятся, мерцая, белые груди,

Молча за ними запрокинулась голова

С выпавшим из волос серебряным гребнем.

И это тебя обнимал я столько раз?

И это я, обезумев горькой страстью,

Возле тебя находил покой,

Окунался в тебя, как в жаркое море,

Пил твои груди, как пьют вино?

И это я, опаленный яростью,

Как адский факел дикого божества,

Обвивал твою шею с радостью

Хмельной, как с ненавистью хмельной?

И это было не сон пустой?

Я так спокоен, ни похоти, ни страсти,

Дальние вздрагивают колокола,

И тихо так, как бывает в церкви.

Как все странно и как все чуждо!

Где ты теперь? Ответа нет.

Нагое тело твое — как лед,

В синем свете подпотолочной лампы.

Как все немо, и почему?

Мне страшно, когда она так безмолвна.

Хотя бы капельку крови!

Чем убаюкано ее лицо?

Лучше выйти. — И он выходит.

Ночной ветер, вскинувши на покойнице

Волосы, замер. Они взвеялись вслед,

Как черное пламя, гаснущее в буре.

После битвы^{16}

В майских всходах лежат труп к трупу,

Лежат на цветах, на зеленой меже.

Брошенные ружья, колеса без спиц,

Опрокинутые железные лафеты.

Лужи дышат запахом крови.

То в красном, то в черном бурая колея.

Белое вздувается брюхо лошади,

Четыре копыта вскинувшей в зарю.

В холодном ветре замерзают стоны

Умирающих, а из восточных врат

Мерцает бледный зеленоватый свет —

Узкая завязь беглой Авроры.^[28]

Дерево^{17}

Возле канавы у края луга

Стоит дуб, исковерканный и старый,

В дуплах от молний, изгрызен бурей,

Черный терн и крапива у корней.

Душным вечером собирается гроза —

Он высится, синий, неколеблемый ветром.

Тщетные молнии, бесшумно вспыхивая

В небе, сплетают ему венец.

Ласточки стаями мчатся понизу,^[29]

А поверху сброд летучих мышей^[30]

Кружится над голым, выжженном молнией,

Суком, отросшим, как виселичный глаголь.

О чем ты думаешь, дуб,^[31] в вечерний

Час грозы? О том, как жнецы,

Отложив серпы, отдыхают в полдень

В тени, и по кругу ходит бутыль?

Или о том, как они когда-то

Повесили человека на твоем суку —

Стиснулась удавка, вывихнулись ноги,

И синий язык торчал изо рта?^[32]

И висел он лето и зиму

В переплясе на ледяном ветру,

Словно ржавый колокольный язык,

Ударяясь в оловянное небо.

Луи Капет^{18}[33]

Стук барабанов вкруг эшафота.

Эшафот крыт черным, как гроб.

На нем --">