Нина Абрамовна Воронель - Ворон – Воронель

городского, непостижимое явление — ее стихи о лесе, о поле, о снеге, о земле, о том, что для многих — и для меня в том числе — лишь предлог поговорить о своих переживаниях и настроениях. Мы, как правило, думаем и пишем аналогиями, в ее же стихах о природе нет сравнений и сопоставлений по верхнему поверхностному сходству, а есть напоминание о единстве, о включенности всех и всего в одно великолепное и трагическое движение жизни. Разумеется, желающие могут извлечь из этих ее стихов антропологические идеи, могут вычленить мотивы общественные и политические — только стоит ли этим заниматься? Есть ведь у нее стихи, прямо и недвусмысленно говорящие о гражданской позиции, — горькие, страшные, созданные, кажется, не единоличной волей поэта, а как бы под диктовку десятков и сотен тысяч людей, — такие, как «Я виновата в пожаре Игарки». Кстати, я помнил их наизусть и читал, читал моим товарищам с неизменным успехом. Мы здесь, в лагере, находимся в привилегированном положении: не боимся вслух говорить, то, что думаем. Ибо как сказано у Нины Воронель:

«Отданный врагу и преданный друзьями, он больше не боялся ни черта». Это относится ко многим из нас. Поэтому мы строго и высокомерно судим тех, кто говорит в условиях так называемой свободы. Так вот, по этим нашим жестким критериям стихи Нины Воронель идут «по первому разряду».

Определенность гражданской и эстетической позиции — для поэзии, как мне кажется, условие непременное. У Нины Воронель эта позиция произросла изнутри, из самых стихов, «из живота», как следствие того, что она — поэт, а так называемые «прогрессивные» добывают позицию из окружающего мира, от ветров, веяний, от чужих настроений — почва, на которой они воздвигают свои конструкции останется «той же трудной вечной мерзлотой».

…Есть еще одна область, в которую Нина Воронель вхожа, — еврейство. Как это удивительно, что она в состоянии сознать себя еврейкой. Почтительно удивляюсь этому. Сохраняя дарованное нам местом рождения неисчислимое богатство русской культуры, дыша нашим воздухом — русской речью, в то же время причаститься тысячелетиям живучей и плодоносящей нации, — это, я думаю, редкостное везение, выпадающее на долю художникам определенного типа. Сейчас самый яркий пример из них — Шагал, в прошлом веке — Гейне… По-моему, Нина Воронель «набирает высоту». Сейчас она еще во многом «крапива, не осознавшая себя», но наше великое и подлое время работает на нее…

Может быть, не закрыты для нее и другие жанры — помнится, были у нее интересные драматургические опыты. Они тоже, я думаю, заслуживают внимания.

Отрывок из письма, написанного в лагере.

Мордовия, Потьма, поселок Озерный.

Юлий Даниэль

1969 г.

* * *

Я не хочу опять вернуться в детство

Не потому, что в тучах грозовых

Вершилось историческое действо

В тридцатых, а потом — в сороковых.

Я не хочу опять вернуться в юность

Не потому, что в пятьдесят втором

История испуганно запнулась

О грубо приготовленный погром,

Не потому, что свет шестидесятых

Мне чем-нибудь дороже и милей,

Не потому, что мой земной достаток

Надежно привязал меня к земле.

Я просто не желаю возвращаться

К тому, что не забыто навсегда:

К мучительному ожиданью счастья,

К тревожному неверию в себя,

К разладу между смехом и слезами

И к вечерам, заполненным тоской,

И к первому моменту осознанья

Великой разобщенности людской.

И я боюсь, что той, одной из тыщи,

Дороги не увидит мой двойник,

Что он по возвращеньи не отыщет

Ни бед моих, ни радостей моих.

1967

* * *

Запахи детства еще не забыты:

Лагерем пахнет в дождливом лесу,

Мокрой подушкою пахнут обиды,

Пахнет детсадом картофельный суп.

Горести детства еще не забыты:

Книжки стремятся к плохому концу,

Щиплется йод на коленках разбитых,

Злые веснушки торчат на носу.

Промахи детства еще не забыты:

Сладкие промахи первой любви,

Горькие промахи самозащиты,

Трудные счеты с другими людьми.

Бродит под окнами близкая старость,

Чертит морщинки смелей и смелей,

Но неотступное --">