Аврам Дэвидсон - Королевская тень не имеет границ

движение, как знак почтения; он склонил голову и тихо произнёс: — Сир.

Слезящиеся и затуманенные старческие глаза посмотрели на него. Старческая голова дважды кивнула. Старческие руки, уже начавшие макать хлеб в молоко, замерли. Старик медленно перекрестился. Хлеб снова стал двигаться к кружке; и снова он замер.

— Давным-давно — начал он высоким, немного дрожащим голосом: — делегация еврейских деятелей прибыла увидеться со мной, поблагодарить меня или что-то вроде того. И я — да простит меня Бог, тогда я был молод — среди них был раввин и я пошутил с ним, я сказал: «И ваш Мессия здесь?» — прости меня Боже, прости меня Боже… И он посмотрел на меня, тот старик, посмотрел, словно на Фараона и ответил на это: «Не ищи его здесь. Ищи его среди хворых попрошаек у Городских Ворот». — Снова хлеб устремился к молоку, на этот раз попал туда, вынырнул, истекая каплями и с проворной поспешностью старик вылолвил этот кусок и запихал его в рот, прежде чем тот, пропитанный молоком, смог бы упасть.

Эстерхази ничего не ответил. Старик громко чавкал, хлюпал и глотал. У него не заняло много времени, чтобы управиться с этим делом и передохнуть. Затем он сказал: — Бог даровал этому изнурённому старому телу такую долгую жизнь, чтобы у этой Империи и множества её народов могло быть ещё несколько лет мира, вот как. Что говорили в старой Франции? Там говорили: «После нас хоть потоп…» И Потоп смыл его Дом. Но, теперь, после меня, после меня… что? Скажи мне, учёный человек, как называлась древняя империя, которую в былые времена затопило морем?

— Сир: Атлантида.

— Да, так. После меня эта Империя потонет, словно Атлантида и дети этих детей — он указал на нескольких мальчиков и девочек, играющих поблизости: — тщетно будут искать её на картах. — Он надолго умолк. Затем, тенью шёпота: — Sed Dea spes mea^[9].

Когда Эстерхази поднял голову, место рядом с ним опустело.

Там и сям, вперёд и назад, по древним кварталам Города, Эстерхази искал своего Государя: что же искал Государь, он не понимал.

Голос рядом произнёс: — Берегись! — Он поднял глаза, вздрогнул, остановился. Большой опасности тут не было; на самом деле, это предостережение могло менее предотвратить его столкновение с лошадью и катафалком, чем просьба снять шляпу. Что он теперь и сделал. Была всего одна лошадь; никаких карет с плакальщиками, отмеченных скорбным трепетом угольно-чёрных страусовых плюмажей. По сторонам и сзади этой современной версии погребальной колесницы брело полдюжины фигур в балахонах и капюшонах Покаянного Братства^[10], которому когда-то предписывалось погребать жертв чумы и до сих пор предписывалось хоронить нищих. Если среди множества народов Триединой Монархии и существовало равенство, то только в рядах Покаянного Братства. Там можно было найти как гербованного рыцаря, так и осуждённого за кошелёк-или-жизнь. Доктор не понял, кто окликнул его, пока катафалк скрипел и дребезжал по брусчатке и трамвайным рельсам: «Ты тоже, ты тоже», как и не понял, кто откликнулся на это: «Помолись за него и помолись за нас...» Он не узнал ни одного из лиц под капюшонами у тех, кто нёс зажжённые свечи, пока один из них случайно не глянул в его сторону: и он снова увидел бескровный, изнурённый лик своего Императора.

День близился к концу; Эстерхази отправился домой. Там доктор провёл достаточно времени в раздумьях; потом он надумал послать сообщение; затем поднялся и устремился к телефону. Нужный номер был меньше пятидесяти и состоял из одной или двух цифр: звонок немедленно приняли.

— Кабинет шталмейстера — отозвался голос. Какие эмоции мог бы выразить этот голос? Лучше и не представлять.

— Спросите графа Кристофра Эстерхази, не поговорит ли он со своим кузеном, доктором Энгельбертом.

Почти сразу же знакомый голос: — Да, Энгли, что?…

— Кристи, извини за бесцеремонность, но… но, что с Его Величеством?

Короткая тишина, тяжёлое дыхание. Затем: — Энгли, ты меня пугаешь — как ты смог узнать?

Он почувствовал, как колотится сердце. — Что? Что? — пробормотал он.

— Мы думали, он лишился чувств, он был без сознания большую часть дня, время от времени, видимо, что-то говорил, это не имело никакого смысла; вещи, вроде: «Как тяжело в этой грязи» или, может: «Скорее, скорее, прах», или «Подаяние» и «Разве здесь?» Но, в основном, он молчал — целый день! Мы опасались худшего, не позволяли входить никому, даже врачам и, конечно, никому не разрешали выходить. --">