Витторио Страда - Сталинизм как европейское явление

Среди последних ленинских документов не все привлекли внимание, которого заслуживают. Два из них особенно интересны, чтобы не сказать курьезны. 17 марта 1921 года Ленин отвечает на письмо высшего партийного функционера Адольфа Иоффе, который, как следует из этого ответа, приписал Ленину видоизменение принципа, которого придерживался Людовик XIV: «государство – это я». По мнению Иоффе, Ленин мог бы сказать: «Цека – это я». Ленинская реакция на отнесение к нему формулы абсолютизма в современном варианте бесподобна: он не только отвергает это обвинение, напомнив, что не раз оказывался в меньшинстве, но и приписывает такое утверждение своего корреспондента «состоянию большого нервного раздражения и переутомления». А затем, высказавшись весьма положительно о дипломатической и политической деятельности Иоффе, советует ему «серьезно отдохнуть», чтобы «вылечиться вполне».

Эти ленинские строки можно воспринимать как свидетельство скромности и невозмутимости: товарищу, считающему, что он отождествляет себя с руководящим органом партии, Ленин отвечает без раздражения, даже недоуменно, хотя и советует ему восстановить явно расстроенное психическое здоровье, ставя тем самым на одну доску критическое несогласие и душевную болезнь. Подобного нельзя себе представить со Сталиным или с кем-нибудь из его окружения. Но, если ограничиться такой назидательной интерпретацией, теряется истинный смысл обмена мнениями между Лениным и Иоффе. На самом-то деле, прав был Иоффе. Хотя Ленину и случалось иногда оставаться в меньшинстве в дискуссиях в ЦК, отождествление Государства с Партией, Партии с Центральным комитетом, а этого последнего с его высшим руководителем – свершившийся факт. Как же тогда объяснить ленинский ответ? Может быть, он лицемерил, как лицемерят те, кто, обладая огромной абсолютной властью, заявляет, что они-де не более чем простые исполнители или помощники. Разумеется, это не позиция Ленина, который, будучи способен, как увидим, на самое беспардонное двуличие в политике, лично не был лжецом. Дело в том, что Ленин положил начало совершенно новой форме власти, не имеющей ничего общего с традиционным абсолютизмом, потому что он не просто отождествлял себя с институтом (партией или ЦК), но через посредство этих институтов воплощал развитие мировой истории, достигшее эпохальной революционной стадии. Именно в этой убежденности сила Ленина, который не был диктатором в традиционном смысле и не может быть приравнен к таким диктаторам нового типа, как Гитлер и Муссолини. И дело не только в интеллектуальном масштабе: это разные исторические типы двух не имевших прецедента форм власти, которые не всегда правомерно будут объединять в дальнейшем под категорией тоталитаризма. Однако у диктатур фашистского типа, хотя и не лишенных культурного базиса, не было заранее выработанной последовательной теории, которая бы обосновывала и легитимировала их, в то время как власть, установленная в России Лениным, извлекала силу из марксизма – системы идей, рожденной в центре европейской культуры. Исходя из марксизма, Ленин мог бы сказать не: «Цека – это я», – но: «История – это партия», поскольку это-то и есть тот «Архимедов рычаг», который, опираясь на марксистскую науку, переворачивает Россию и весь мир, как он сам когда-то писал в своем «Что делать?». Одним словом, постулируется своего рода предопределенная гармония между партией и историей. А то, что цепочка отождествлений по восходящей – от класса к авангарду, а от партии к Центральному комитету – ведет к отождествлению последнего с ним самим, не имело никакого отношения к ленинскому честолюбию, в котором не было ничего личного, так как оно растворялось в некоей объективной историко-космической силе: в Ленине самосознание этой силы достигало высшей точки, он был выражением ее действия и одновременно управлял ею.

То, что отождествление, о котором говорил Иоффе, произошло, Ленин открыто признавал в своем последнем письменном документе – Письме съезду, известном как «завещание»: здесь проблема наследования Я, отождествлявшемуся с ЦК, в высшей степени беспокоит его, и он пытается определить наиболее подходящего наследника, исходя из психологического склада личности, так как ему кажется, что начатое им дело, пусть и не целиком, но зависит и от этого. Пользуясь прототипом иоффевской формулы, а именно: формулы монархического абсолютизма, – мы