Виктор Семёнович Ротов - Ближе к истине

Мы в парке «Капуцинов» — в сквере возле общежития Литинститута — ив Серебряном Бору. Тополиный пух на улицах, и двор Литинститута на Тверском бульваре в доме Герцена. Тихий отчетливый говор Жени и тот особый праздничный уют бытия, всегда сопровождавший меня в его обществе. Это удивительное, таинственное состояние, всегда сопровождавшее меня в обществе Жени, скромно жалось теперь где‑то в темных углах моей комнаты, в которой я перебирал и перечитывал его письма. Как странно, как загадочно устроен мир жизни! Жени нет, но со мной то сладкое состояние, которое всегда нисходило на меня при нем. Что за чудо — это свойство человека одаривать других праздником жизни!

Я в Москве. Схожу на перрон Курского вокзала. Глубокая ночь. Уставший город спит беспокойно. В вокзале и на привокзальной площади толчея. На улицах хоть и безлюдно, но нет — нет и пронесется стая машин, спешащих куда‑то. И спящий город как бы вскидывается. Но машины промчались, и город снова погружается в сон.

Я иду куда глаза глядят. Меня точит одна и та же дикая мысль: я иду по Москве, которую мы с Женей облазили вдоль и поперек. Я иду, а его уже нет в живых.

На следующий день мы созвонились с Люсей. Теперь уже вдовой. Трудно описать чувства, которые я испытал,

слушая ее первые слова. Она была разбита, раздавлена горем. Еще трудней мне было взглянуть ей в глаза потом. Она извелась. Высохла от слез и горя. Первые ее слова: «Ничего не говори, Виктор. Не спрашивай. Потом». Я понимаю, ей надо было сдержаться, не плакать в электричке. Но разве это возможно?

Взглянув на меня раз и другой (я хоть и молчал, но, видно, лицо выдавало мое состояние), Люся залилась слезами. Но потом она справилась с собой и попросила меня рассказать о себе. Я стал рассказывать, она успокоилась. И вот мы на кладбище в Кунцево. Маленький холмик глинистой земли, утопающий в цветах. И среди них — портрет Жени. Вот и все. Такова жуткая реальность. А Женя на фотографии такой, каким я видел его перед собой, когда дома перебирал письма до поздней ночи: умные, добрые глаза, мягкая милая улыбка, какой‑то светлый ореол бессмертия.

Женя странно говорил о смерти. Будто смерть — это продолжение жизни. В походе он сказал мне: «Хотел бы умереть вот так. Чтоб дуб, поляна, голубое небо и омытая дождем земля». Тогда эти его слова, сказанные спокойно и даже с оттенком Мечтательности и деловитости, будто смерть его — дело предрешенное, произвели на меня ужасное впечатление. В них мне почудилась обреченность. А потом, когда я поглубже узнал Женю, я по — иному воспринимал его разговоры о смерти. Не то чтобы спокойно, просто деловито. Как если бы он рассуждал о дальней неотложной поездке. А теперь вот, у его могилы, я понял определенно — о смерти он говорил и понимал ее как продолжение жизни. Вот откуда этот светлый ореол бессмертия. Он не боялся смерти, и потому не берег себя и потому ушел из жизни безропотно. И я снова — уже в который раз за эти дни в Москве! — подумал, глядя на маленький холмик глинистой земли и на портрет, — давно ли мы, молодые и сильные ходили по Москве, мечтали и радовались солнцу. И вот…

Дома, на Мясковского, Люся представила мне взрослого уже сына Игоря и невестку Ирину. Показала кабинет Жени, стол, за которым он работал. Сбоку стола, под стеночкой, аккуратно, рядком лежат гантели. На журнальном столике — раскрытый художественный альбом репродукций с картин А. Шилова, изданный в Японии на изумительной бумаге. Альбом открыт на странице 49, где помещен портрет Жени. Случайное совпадение? 49–я стра

ница и 49 прожитых лет? Душа моя сжалась от этой мысли — видно, судьба точно отсчитала ему срок жизни.

В большой комнате над электрокамином висит этот портрет в натуральную величину, подлинник. Рядом такой же портрет Люси. Такие они молодые, хорошие. А под ними в камине — огонек. Огонек бессмертия.

Февраль, 1987 г.

(обратно) (обратно) (обратно)
--">