Татьяна Владимировна Москвина - СобакаРу

правоохранительные органы пришли по месту его жительства с целью изъятия воровского инструмента и ценностей. В бедной, да что там, нищей комнате, которую наши герои снимали у местного весельчака, уже имеющего в тридцать лет две «ходки», где яркими блескучими пятнами сияли разве что телевизор и магнитола, милиционеры перетряхивали унылый скарб. Жена гражданина стояла с видом гордым и уязвленным, один сын все сидел на футбольном мяче и мял длинные, как у музыканта, пальцы, соседи маячили в коридоре с видом зрителей, которых почему-то не пускают в театр, целую сумку

с воровскими заточками-отмычками прилежно описывал любезный молодой опер: от вида чужой нечистой жизни было мутно и стыдно. И тут среди вещей милиционеры отыскали норковый полушубок и решили его описать.

Сколько стоит? «Семьсот долларов», – сказала хозяйка не без гордости. «Странно, – заметила я машинально. – Иметь шубу за семьсот долларов и так жить». И тут с женой что-то произошло. «Я! Да разве я так жила! У меня дом в (название бывшей нашей республики опущу)! Двухэтажный! У меня машина, я вам сейчас покажу…». И женщина бросилась искать кассету с записью какого-то домашнего праздника в ее родном доме, где родственники вместе с ней за чистым, красивым столом пели песни, а наша хозяйка и пела гортанным голосом что-то душевное, и на пианино играла; и эта кассета крутилась все время на фоне обыска, и от этого у меня голова поплыла окончательно.

Не испытывала я ни осуждения, ни даже неприязни к воровской семейке. Только ощущение несчастья не проходило. Все неправильно, не так. Зачем эти люди гадким способом копят себе на жизнь и существуют так грязно, так убого? Зачем их сыновья так скверно проводят свои лучшие годы? Зачем хозяин комнаты Мишка уже десять лет отдал зоне и не нажил ничего, даже коврика, даже хороших стульев? И сколько же этого всего рассеяно по славному городу Петербургу. И сколько же этого было и будет.

Триста лет одиночества – вот как называется жизнь «жильцов» в Петербурге. Жизнь тех, кто все откладывает свое настоящее обустройство «на потом», а сейчас – ну как-нибудь, пожуем чего-нибудь. Вот и сейчас мы мечтаем – пройдет же это треклятое трехсотлетие. И тогда…

И свою роль я вдруг поняла с ясностью. Я – понятая. Понятая на историческом обыске. Я ничего не могу изменить. Никому не могу помочь. Я только могу свидетельствовать, что обыск проведен по правилам и опись сделана верно.

Что я ненавижу

Что же плохого вы находите в ненависти? В отличие от столь бесплодных чувств, как зависть и ревность, – пустая трата драгоценного времени, дара Богов! – хорошая, свежая, упитанная ненависть вполне способна прокормить пытливую душу. Я решила набросать краткий список явлений, мне ненавистных, чтобы, по завету мудрых, познать себя.

Я, оказывается, совершенно ненавижу, когда крупная собака, растопырившись, садится гадить на газон или прямо на тротуар, а хозяин с ласковой нежностью смотрит, как дерьмо вылезает из-под ее хвоста. Поскольку все домашние животные – это не животные, а мохнатое подсознание хозяев, трактовка этой сцены недвусмысленна.

Ненавижу, когда вызываешь лифт, и вдруг за спиной раздаются шаги, это кто-то идет и хочет сесть в один лифт с тобой, и ты мучительно прикидываешь – успеет гад дойти или нет, и хочешь, чтобы лифт поскорее пришел, а он, как нарочно, едет будто с того света, а шаги ускоряются и надо чтото делать, вступать с претендентом в краткие мучительные отношения: либо прыгать в лифт у него на глазах, либо уступать свою законную очередь и ждать, пока новоприбывшая сволочь доедет, либо, устав от решений нерешаемых вопроссов войти в лифт вместе и стараться не смотреть солифтнику в глаза, приходится тогда смотреть на стены и чи тать ненавистную надпись ВЕТАЛИК КАЗЕЛ.

Определенно я ненавижу массовидных подростков мужского пола. Все они похожи на какого-то одного общего предка, так сказать, Подростка-прародителя, который когда-то, в юном творящемся мире, гоготал, сплевывал, сморкался, матюгался, шел вперевалочку – и все

последующие подростки пытаются овладеть его великим образом. В районе семнадцати-восемнадцати лет массовидный подросток редеет и несколько усмиряется – армия и тюрьма неумолимо осуществляют свой неестественный отбор, выбивая как явных жертв, так и --">