Василий Иванович Минаков - Командиры крылатых линкоров (Записки морского летчика)

врезался в один из гигантских фонтанов. Огненные шары «эрликонов», строчки пулеметных очередей секут пространство вокруг. Маневр... Боевой курс! Самолет прорывается меж водяных колонн, через завесы зенитного огня, нацеливается на корабль, словно намереваясь его таранить. От фюзеляжа отрывается огромная стальная сигара, вспышка и зарево огня фиксируют попадание...

...Пробившись сквозь многослойный зенитный огонь, краснозвездный самолет устремляется на груженный войсками транспорт. Навстречу ему вспыхивает множество орудийных выстрелов: по снизившемуся до двадцати метров торпедоносцу с палубы в упор бьют десятки танков. Изрешеченный самолет с ревом проносится над их башнями. А через секунду весь корпус огромного корабля потрясается сокрушительным взрывом. Окутанный клубами дыма и пара, он кренится на борт...

Это — торпедирование. Не стану приводить эпизодов минной постановки с воздуха, бомбовых ударов по наземному противнику, дальней воздушной разведки; читатель найдет их в книге в гораздо более ярком и подробном описании. Заверю только: каждый из них требовал от пилота, от штурмана, от всего экипажа не меньшего мужества, самоотверженности, боевой выучки и смекалки.

Скромная, правдивая книга В. Минакова — свидетельство рядового участника тех великих событий. Событий уже исторических и вместе с тем столь близких нам — и ветеранам, и их сыновьям и внукам.

Герой Советского Союза, заслуженный военный летчик СССР, генерал-полковник авиации

С. Харламов [6]

Часть первая. Гвардейский порядок

Прощальный полет

Вот уж действительно — как назло! Не то что конвоя или серьезной боевой единицы, а и ничтожного катерка или баржи не удалось обнаружить на тусклой бескрайней равнине, подернутой клочковатым туманцем. И в воздухе никого. Словно ушла отсюда война. Отгремела, отполыхала. И только мы по чьей-то забывчивости остались и бороздим, галс за галсом, пространство меж откипевшим, в дымах остывающим морем и серым от неосевшего пепла безликим небом...

Зряшний расход горючки. Если в расчет не брать отрицательный результат. «Тоже результат, — говорил в таких случаях наш начштаба, невозмутимый майор Пересада. — Равноправный с другими, если разведка на совесть проведена».

Теперь не скажет. Не наш начштаба.

И подполковник Ефремов не наш командир, и... Не знаем, кому и докладывать будем об этом полете и как там посмотрят на отрицательный результат.

Как и на нашу совесть.

И все пять часов — в молчании. Команды, курс... Не задаются нам разговоры сегодня. От последнего — на земле еще — до сих пор на душе осадок.

«Отрезанный ломоть уже мы для них, вот напоследок и выжимают!» [7]

Прилуцкий сморозил. И, обозлясь, зашвырнул в порыжелый бурьян едва початую драгоценную «беломорину». Чем и сбил с толку стрелка-радиста.

«Эх, шту-урман...» — с силой выдохнул тот из груди весь воздух — точно в надетый противогаз.

Это Панов-то Коля. С ним-то открытым текстом о чувствах, как с девочкой, толковать.

Мне и вовсе бы не мешаться. И тоже черт дернул.

«Сбились с настройки, ребятки?» — сунулся выручать. Чего только и не хватало.

Один Лубенец держался. Улыбку боялся нарушить свою. С утра сохранял ее на мальчишески пухлых губах, будто в чем виноват был в стыдном.

Лубенец оставался. Приказ был такой. Воздушных стрелков и технические экипажи оставить.

На приказы не обижаются.

— Курс на аэродром, командир?

Вот и теперь не то слово. Всегда говорилось — домой. И сразу теплей, веселей становилось в машине, как бы ни измотались, сколько пробоин техникам ни везли. Теперь пустота в шлемофоне. И в самолете — излишек пространства, неполнота. Лубенца нет, главного балагура? Нашлись бы и без него. Не домой летим, вот в чем дело, не на родной свой аэродром.

Садились и раньше не на своих. Когда дотянуть не хватало силы. Но знали: подремонтируемся — и домой. Под «табачный навес», где нас ждут с нетерпеньем...

Теперь не ждали.

Отправили — и не ждут.

Вот что он значил, этот «полет с заходом». Откуда и ломоть отрезанный — от тоски.

* * *

Приказ есть приказ.

Прощальный вечер в столовой, шлепанье крепких ладоней по мощным плечам и спинам, объятья до треска в костях, обещания помнить, писать, надежды на то, что [8] родной наш тридцать шестой — непромокаемый, непробиваемый — снова вернется на Черное --">