Василий Семенович Яновский - Поля Елисейские. Книга памяти

нас
9

высказаться по поводу доклада; Бунин, поджарый, седеющий, во фраке, с трудом изъясняется на одном
иностранном языке.
Где они…
А между тем внутри себя я всех вижу, слышу, узнаю.
Правда, я не могу больше пожать их теплые руки, прикоснуться к плоти, ощутить запах. Но нужно ли это?
Ведь такой нежности, которую я испытываю в
настоящее время, такой боли и жалости я тогда, в пору
общения, в себе не обнаруживал. Значит смерть и время, отобрав одно измерение, прибавили другое… И
теперешний образ всех наших былых спутников если и
несколько иной, то отнюдь не менее реальный, не менее действительный.
Что остается на долю художника, продолжающего
свою бесконечную тяжбу с необратимыми процессами?
Воплотить в своей памяти этих собеседников вместе с
вновь осознанным чувством боли, нежности!
И пусть эти живописания часто искривляются, подчиняясь законам искаженной (личной) перспективы.
Чем больше таких откровенных, субъективных свидетельств, тем шершавее, грубее, быть может, образ, но и
массивнее, полнее. Так, два глаза, направленные под
несколько различным углом, воспринимают отдельно
предмет плоско, но воспроизводят его в конце концов
объективно и выпукло, уже в трех измерениях.
По воскресным дням одно время молодые литераторы часто встречались за чайным столом у Мережковских. Выходили примерно к пяти часам все сразу и
оседали на часок-другой в близком «извозчичьем» кафе. Продолжали ранее начатую беседу, а чаще сплетничали.
– Заметили, как бывший верховный главнокомандующий взял меня за пуговицу и не отпускал? – спрашил Иванов, польщенный вниманием Керенского, но
и считая долгом подчеркнуть свою независимость.
10

– А Закович по ошибке чмокнул руку Мережковского.
– И Мережковский ничуть не удивился, – подхватывал Поплавский, мастак на такого рода шутки.
Иногда я с Вильде усаживался за партию в шахматы;
Кельберин следил за игрою, что, впрочем, не мешало
ему принимать «живейшее» участие в болтовне. Рядом,
на маленьком, «московском», бильярде с лузами подвизались Алферов с Мандельштамом: последний играл
во все игры одинаково страстно и плохо; Фельзен
сдержанно закуривал свою «желтую» папиросу в мундштучке и склонялся к уху соседа, улыбаясь, как расшалившийся во время урока школьник; Червинской
обязательно нужно знать, что он сказал Адамовичу, когда тот собирался уходить. Адамович, живший далеко,
у Convention, уже убежал: он сегодня угощает обедом
каких-то милых господ!
Огладывая мысленно эту залу в зеркалах, ярко
освещенную и в то же время мглистую от табачного
дыма, сотрясаемого смехом возгласами и стуком бильярдных шаров, созерцая все это теперь, я поражаюсь,
до чего ясно кругом проступали уже черты всеобщей
обреченности. Мы часто хвалились умом, талантом,
даром, но что земля уходит у нас из-под ног, Париж,
Франция, Европа обваливаются в черную дыру – этого
мы не желали разглядеть! А между тем пятна пара, оседавшие высоко на зеркалах, принимали какие-то подозрительные буквообразные очертания.
– В зале, где много зеркал, всегда чувство, точно сидишь на сквознячке! – смачно преподносил Бунин еще
московскую находку. Такие штучки он ценил.
Мы с остатками упоения цитировали старого Блока
с его мятежами, метелями и масками, восхищаясь пророчеством, а нового зарева над христианской Европой
не разглядели вовремя. Впрочем, теперь мнится – все
знали, только не осознавали этого.
11

Мы сидели в кафе в одинаковой позе, в одинаковой
комбинации, с почти одинаковыми речами десятилетия, словно давая судьбе возможность хорошо прицелиться. И она жестоко ударила по нас.
Нет спору, жизнь была гораздо снисходительнее
к людям старшего поколения и эпигонам. Они почти все успели отхватить кусок сладкого российского
пирога. Сорвали дольку успеха, признания, даже комфорта. Потом, в эмиграции, они уже считались оберофицерами – царского производства. Им давали пособия, субсидии из разных чехословацких, югославских
или ИМКА фондов.
– Ах Тэффи, ах Зайцев, как же, как же!
Зимой 1961 года в доме поэта Уистона Одена я познакомился с одной милой культурной дамой, членом
советской литературной миссии, отлично разбиравшейся
в тайнах англосаксонской поэзии. На мой вековой вопрос, что она знает о русской зарубежной литературе,
последовал вежливый ответ:
– Ну как же, у вас были Аверченко, Игорь Северянин.
Бунина и --">