Евгений Николаевич Гусляров - Царевич Алексей. Гибель последнего русского

басурманина на православном таинстве «неприлично». Пётр возражал, но не с той ещё свирепой настойчивостью. Гордон вынужден был покинуть это торжество. Царь был поставлен в очень неловкое положение. Так в первый раз царевич Алексей заступил путь будущему. Какие-то тайные колёсики, уже сбившиеся с осей, продолжали цеплять не теми зубьями не те приводы незадавшейся судьбы. Русь уходящая, не больно ещё, столкнулась чуть ли ни впервые с Россией нарождающейся.

Трагического размаха это противостояние достигнет после первого возвращения Петра из заграницы. В России неудержимым половодьем разливался новый бунт. Русь царя Алексея Михайловича заявляла о своих правах. Стрельцы, опять подстрекаемые царевной Софьей, собирались сжечь Москву, наново возвести её на престол, до той поры пока не подрастёт царевич Алексей Петрович. Мятежников убедили, что монарх умер в чужих землях. Но на всякий пожарный готовились и к убийству неугодного им царя по пути его в столицу.

Так обстоятельства напомнили Петру, что у него есть наследник, и народ, в отличие от отца, имеет на него свои виды.

Тут началось следствие и розыск, которые в правление Петра будто и не кончались. Кнут стал первым символом нашего возрождения. Это было недобрым предзнаменованием для русских реформ. Пряников от них мы так и не дождались.

Политическое зрение Петра было особого свойства. Оно падко было на внешнее. Не подозревая, что может стать когда-нибудь посмешищем для Гегеля, он твёрдо верил, что форма и содержание совсем не противоположны друг другу. Что понятия эти неразличимы. Из первых поездок в Европу молодой русский царь вынес два сильнейших впечатления. Это был город Амстердам, игрушечный, пряничный, умытый и до блеска вычищенный. А ещё – английский парламент. Двумя чудесами этими он был так поражён, что немедля захотел оба их иметь у себя дома. Так возник Петербург, который далеко не Амстердам, но о нём пока говорить мы не будем. А о парламенте – продолжим.

В английскую думу уже тогда можно было приходить почти всякому любопытствующему. Таким любопытствующим и случился тут Пётр 12 апреля 1698 года. Там видел он короля и диву давался, как непринуждённо и смело говорят с ним его подданные. Ещё более поражало, что они говорят ему правду, очень неудобную порой. Ему, Петру, переводили их речи. Тогда-то он и сказал крылатые слова, которых немало станет потом: «Весело слышать то, когда сыны Отечества королю говорят явно правду, сему-то у англичан учиться должно». Вот такое первое впечатление вынес он от европейского чиновника. Сыны отечества! И одеты они были подстать свободному слову – легко, чисто и целесообразно.

Отрубая бороды, часто вместе с головами, насильно переодевая коренного русака на английский и голландский манер, Пётр, в частности, хотел мгновенно получить того вылощенного веками парламентского бойца, преданного делу чиновника, наконец, какового можно бы назвать Сыном Отечества. Увы, глядя и теперь на пустынные лица наших парламентариев и прочих сановных людей, ничуть не тронутые мыслями о народной нужде, как, впрочем, и другими мыслями, достойными Сынов Отечества, я понимаю, сколь неисправимым оптимистом и прожектёром был Пётр Великий. Прости меня, Господи, если я грешу против родины, но кажется мне теперь, что Россия плохая мать, коль веками плодит чиновных татей, а проходимцев наделяет властью, которая, по вере моей – дар Божий.

Вот откуда взялась та первоначальная непримиримость между устоявшейся Россией, и тем, что шло ей на смену. Пётр привёз в Россию Европу в виде пародии, обезьяньей ухватки. Этого не могли не чувствовать истовые русские люди в самом начале перемен. Этой Европе, в обезьяньем обличии, они и сопротивлялись. Чтобы стать Европой, России нужна была бы тысяча лет. Пётр сделал её Европой в два десятилетия. Понятно, что ничего, кроме карикатуры, получиться у него не могло. Эта уродливая личина жива до сих пор.

Что-то в высшей степени несолидное, несмотря на смерть и ужас, чувствовалось русскому человеку уже в самом начале петровских реформ. Вспомним, как он борется самоотверженно и самозабвенно с бородой. Изводит её с великим энтузиазмом, великим насилием и великим бесчестием, страхом.

И вот какое коварство истории. Не проходит и сотни лет после этой беспримерной борьбы, как та же Европа, с которой он берёт пример, оглядкой на которую сверяет каждый шаг, отрастила вдруг на своём лице ту самую бороду, правда постриженную и --">