Паоло Кондо , Франческо Тотти - Тотти. Император Рима

каждое слово потому, что я туго соображаю, но на самом деле я просто застенчив. Очень застенчив. Я делаю усилие, набираю в грудь побольше воздуха и поднимаюсь по ступенькам на подиум, туда, где вручают награды.

Я играю в «Фортитудо» уже около года, на поле недалеко от дома, в самом сердце квартала. Все наши мальчишки из Порта Метрониа записываются сюда, и каждое лето здесь проводится турнир, двенадцать команд по восемь человек в каждой. Мы – «Ботафого» и выиграли в финале у «Фламенго». Я не капитан, так что сегодня вечером я пришел сюда спокойным, зная, что кубок поднимать придется не мне. Но я не подозревал, что будут еще и индивидуальные трофеи. Ведущий церемонии вручает мне приз, где-то здесь мама и папа, но я их не вижу. Анджело (он, конечно, в одной команде со мной) довольно улыбается, думая, что я преодолел свою застенчивость. Как бы не так! Я все еще хочу испариться, но если на тебя смотрят две тысячи пар глаз, ты не можешь делать вид, что тебе все равно. Я смутно соображаю, что было бы вежливым поблагодарить, но мысль о том, что придется говорить в микрофон, меня не увлекает. Я упираюсь взглядом в землю, и, как только чувствую, что ладонь награждающего ослабляет рукопожатие, я смываюсь в надежде, что все внимание теперь сосредоточится на следующем призере. Я быстро сбегаю по ступенькам, снова обретаю почву под ногами и попадаю в объятия ребят из моей команды, которые хотят рассмотреть приз. Я окружен ими, то есть скрыт ото всех наилучшим образом. Хрип динамика возвещает, что сейчас он скажет что-то еще. Голос ведущего монотонный; не похоже, что он сообщает что-то новое.

– Лучший игрок турнира – Тотти Франческо.

О, не-е-ет!..

Застенчивый, это верно. Прежде всего – молчаливый. Я начал понемногу говорить, когда мне было почти пять лет: мне было настолько трудно складывать слоги, что мама стала водить меня к логопеду, чтобы понять, нет ли у меня каких-нибудь патологий гортани.

– Не волнуйтесь, – успокоил ее врач, сделав несколько тестов. – Франческо нужно просто начать. Он сейчас вроде машины на ручном тормозе. Надо просто опустить этот рычаг.

Он оказался прав. Как это и случается со всеми детьми, я однажды просто перестал над этим задумываться.

Оглядываясь назад, я думаю, что на мое нежелание выражать свои чувства повлияла грусть по деду Костанте, отцу моей мамы, который приехал к нам жить после ампутации ноги и чувствовал себя не очень хорошо. Он всю жизнь ремонтировал холодильные установки, и, вероятно, постоянная смена температурных режимов – из тепла в холод – спровоцировала гангрену. Наши кровати стояли в одной комнате, и каждый вечер я, притворяясь, что уже сплю, в изумлении следил за тем, как мама снимала с деда протез и клала его около батареи. В моем понимании мама снимала с дедушки ногу, и это повергало меня в ужас. Однажды ночью я дождался, когда дедушка захрапел, поднялся с кровати, тихонько подкрался к протезу, чтобы потрогать его, и обнаружил, что он деревянный. Я стремглав бросился в кровать, рискуя разбудить деда, и спрятал голову под подушку. Позже, когда я уже ходил в школу, его состояние ухудшилось, и мама попросила соседку, синьору Скибба, приютить меня на некоторое время. Папа перетащил к ней домой кресло-кровать, я ходил в школу с ее дочками, Флавией и Робертой, и чувствовал себя замечательно. Когда дедушка умер, мама, разбирая его вещи, показала мне его пожизненное удостоверение члена фан-клуба «Ромы». Я невероятно гордился дедом.

Мне часто приходилось оставаться дома в одиночестве. И я немного этого побаивался. Это случалось по утрам, когда папа уходил в банк на работу, Риккардо, мой брат, – в школу (он на шесть лет старше меня), а маме нужно было отправляться за покупками. Она собиралась и уходила, я был все еще в постели, и спустя две минуты после того, как закрывалась дверь и стихал звук ее шагов по лестнице, подступали страхи. Мне чудилось, что кто-то есть в других комнатах, я слышал странные шумы, поскрипывания, шаркания, приглушенные звуки – кажется, металлические. Тогда я натягивал одеяло на голову, притворяясь мертвым, и думал, что, когда вор (а кто там еще может быть, как не вор?) придет обыскивать мою комнату, он будет очень удивлен и разочарован, увидев мертвого мальчика, и уйдет. Слабая стратегия, но она работала, потому что никто не входил в комнату, чтобы в ней пошарить. По крайней мере, одеяло никто не поднимал. Когда я убеждался, что опасность миновала, я включал телевизор – папа купил --">