Наталья Алексеевна Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Ее погубила немецкая оккупация, в которой она, больная туберкулезом, находилась более полугода. Эвакуировавшись к сестре в Георгиевск, Таисия Захаровна во время оккупации переехала из Георгиевска в Ростов, а там оказалось, что дом, в котором она жила, разрушило бомбой. И она жила бесприютной полгода (с 10 октября 42 г. до 20 апреля 43 г.). Когда она снова вернулась к сестре в Георгиевск, здоровье ее было так подорвано, что спасти ее, по-видимому, было уже невозможно. Можно бы еще, может быть, было так корить себя, как это делает Солженицын сейчас, если бы его мама жила одна, умирала в одиночестве. Но ведь она находилась у родной сестры! Что бы мы делали с мамой в период эвакуации, если бы нам не помогла ее сестра! Сестра Таисии Захаровны, ее муж, жившая тут же рядом Ирина Щербак выжши\ Значит, все дело было в болезни! Другое дело: всё ли делали ее родные для ее спасения? Не хочется их винить, хотя Таисия Захаровна в письмах мне, моей маме, да и Сане жаловалась на свою сестру, на ее бездушное к ней отношение. Было ли это так или это ощущение было результатом ее болезненного состояния — кто его знает. Но не может все же не удивлять, что никто из родных ни разу не написал ни нам в Казахстан, ни Сане на фронт о состоянии здоровья Таисии Захаровны, никто не написал даже о ее смерти! Она умерла в январе, а Саня узнал о том лишь в апреле, по возвратившемуся к нему мартовскому денежному переводу. Но дурно писать о родных, дурно думать о них — не входит сейчас в задачу Солженицына. Ему надо сейчас дурно писать обо мне и вины всех, в том числе и Гитлера, списать на меня одну! («настаивала на аттестате»!) А с Саней мы были виноваты в том, что, будучи отделены от Таисии Захаровны тысячами километров, не поняли психологии тяжело, смертельно больного человека, обижались на нее за ее упреки, мягким ласковым словом не облегчили ей последние недели ее жизни. Материально же мы делали для нее всё что могли. Выписывая на мое имя аттестат, Саня не знал, что он дает какие-то преимущества перед денежными переводами. Все это выяснилось задним числом. Хотели исправить, но… опоздали…

Солженицын то и дело зовет людей, даже целые народы, к раскаянию. Свой «Архипелаг» называет «зовом к раскаянию», выносит это понятие даже в заголовок одной из своих статей, а сам каяться во всю силу, до конца — не умеет. Если и кается — то тут же перекладывая свою — действительную ли, мнимую ли — вину на другого! Он тяжко виновен перед матерью, но ведь я «настаивала на аттестате»!!!??? И это потому, что Солженицын не в состоянии жить с чувством вины. Я хорошо знаю это за достаточно долгую совместную жизнь с ним. Вот он сознался, что был виноват перед матерью. И сразу же переложил эту вину на меня. На тех же страницах «Отрывка» он сознается и в своей вине передо мной: «Никак не предполагал я отзываться на книгу женщины, перед которой виноват» (стр. 25). На кого же свалить теперь вину? — да снова на меня же! Она уже много вынесла! Вынесет и это! — Вынесу ли?..

Солженицын не может мне простить, что он виновен передо мной. Самое большее, на что он способен — быть виноватым перед очень плохой женщиной! Вот он и пытается это доказать!

Солженицыну понадобилось обвинить меня в смерти его матери еще и для того, чтобы нейтрализовать, обесценить то, что написал мне когда-то: «Ты спасла мне жизнь и больше чем жизнь». (Регулярно получая посылки в голодном экибастузском лагере, описанном в «Одном дне Ивана Денисовича», он мог даже творить, мог запоминать тысячи стихотворных строк!) Его ход рассуждений ныне таков: если бы была жива его мама, то она бы слала ему посылки, и ему не надо было бы считать меня своей спасительницей! Ибо как же согласовать это с тем, что он оставил меня на произвол судьбы?..

Беда Солженицына состоит в том, что тот девиз, которым он руководствовался в своей борьбе с государством (он приводит его в «Теленке»: «Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся»), становится для него универсальным! В своем «споре» со мной он руководствуется им же, не останавливаясь при этом ни перед ложью, ни перед подтасовкой фактов! — Лишь бы «извернуться удачливее»! (так пишет он в «Архипелаге» о своем следствии).

Придумывая тот или другой выверт, Солженицын уже не в состоянии свести концы с концами! Как, спрашивается, мог он снова соединиться со мной в 1956 году, если считал меня виновной в смерти своей матери? Но мне уже страшно указывать на подобные несообразности. Страшно --">