Ехезкель Котик - Мои Воспоминания

духовное наслаждение! Это не книга, это сокровище, это сад - райский сад, полный цветов и пенья птиц. Мне она напомнила мою юность, мою семью, мой хедер, мои праздники, мои мечты, мои типы – нет! Я со своей кучей типов и картин, из которых я многих знал, а многих выдумал, я – говорю об этом безо всякой лести и ложной скромности – перед Вами я мальчик, нищий! С Вашим опытом и Вашей семьёй я бы уже мир затопил! Караул, где Вы до сих пор были? Человек владеет столькими бриллиантами, алмазами и жемчугами – и ничего! Еврей ходит и «собирает монетки» (как говорят там Ваши богомольные), а ему приходится даже напоминать, что он владеет таким сокровищем! Я начал читать и уже не мог оторваться, чуть не сошёл с ума! Кто такой Котик? Я слышал об одном, но его, кажется, зовут А.Котик^[3], совсем молодой человек, а Вы ведь – еврей с седой бородой. Что меня очаровало в Вашей книге – это святая, голая правда, безыскусная простота. А язык! Нет, Вы не только хороший, честный и верный хранитель богатого, неслыханно богатого, сокровища. Вы – сами того не зная – талант, одарённый свыше душой художника. Немало было евреев в Вашем Каменце и в Заставье, немало родни в Вашей шумной, как Вы её называете, семье - что же никто из них не составил таких воспоминаний, как Ваши? Почему никто из них не способен так, как Вы, зажигать людей? Слушайте, мне кажется, что Ваша семья – это моя семья (и так чувствует, конечно, каждый читатель). Я знаю и деда Вашего, Арон-Лейзера, и бабушку Бейле-Раше, и отца Вашего, хасида Мойше, и всех Ваших дядьёв с тётками, и даже исправника с асессором и со всеми помещиками, хорошими и плохими, и меламедов, и хасидов, и миснагидов, и врачей, и раввина, и того апикойреса^[4] - писаря из Бриска^[5], для кого рубль может быть мамзером^[6], и оба Исроэля, и Арон-Лейбеле, и Хацкель, и Мошке, и управляющий Берль-Бендет, и все прочие! Все они живут, всех я знаю, со всеми радуюсь и со всеми печалюсь. Надо ещё иметь силы - мне не только пришлось смеяться (есть у Вас места, где я за бока хватался от смеха), но у меня также и текли слёзы, клянусь честью, я плакал вместе со всеми вами, когда Ваш дед всех вас благословлял в канун Судного дня, и когда Ваша праведница-бабушка лежала на полу, а дедушка сто раз терял сознание. Чтоб я так радовался вскоре избавлению Израиля, как я заливался слезами, и не потому, что человек умер – Господи, сколько людей умирает каждый день, каждый час и каждый момент! Но потому что Ваши бабушка и дедушка – они мои, мои, мои! И потому, что они были живыми и дорогими, золотыми людьми, и потому, что Вы их всех согрели своей душой, вложили в них всю свою горячую правду. Я по-настоящему горд тем, что есть у нас такие люди, такие евреи, как Ваши, что благодаря Вам не пропадут те «монетки», что валяются (я считаю, что всё ещё валяются) в нашем народе. Меня действительно возвышает мысль, что наша ещё молодая еврейская народная литература обогатилась такой книгой, как Ваши «Воспоминания». Будете ли Вы их писать дальше? Будут ли они такими же толстыми и удачными, как первая книга? Удачными – я уверен, толстыми – не знаю, я боюсь, что будут скуднее, жиже. Нет уже тех евреев! Вернее, они есть, но не так заметны, их стало ничтожно мало, особенно в больших городах.

11.1.13

Сегодня я случайно встретился с писателем Избицким (Михалевичем)^[7] на горе, 1500 метров выше Лозанны (место называется Лейсин). Я ему рассказал, какое восхищение вызвала у меня некая книга некоего простого еврейского хозяина по имени Е.Котик. И что он мне на это сообщил такого, что я готов был заплакать? Оказалось, что этот Избицкий Вас хорошо знает, и что Вы есть отец А.Котика и хозяин кафе на Налевках, и что все уже давно знают, что у Вас есть какие-то «Воспоминания». Спросите: где они были, скоты? Что они молчали, если знали? И где был я, скотина? Я ведь тоже бывал на Налевках и, думается, пил кофе со Спектором^[8]. Почему я не знал, где я был и у кого пил кофе? Почему наш книжный рынок затоплен таким барахлом в то время, как «сокровища», подобные Вашему, валяются где-то в ящиках стола или под матрацем? Во мне закипает гнев на наших критиков, как только вспомню, как печатают каждого сморкача, который марает всякое паскудство в подражание гоям. Разливается желчь, когда читаешь это тягучее и тошнотворное словоблудие Арцибашева и тому подобное паскудство, что заставляет доброго юмориста, каким я считаюсь, злиться и лишает аппетита писать. Я делаюсь бандитом – пусть ненадолго – эдаким --">