Ольга Григорьевна Ковалик - Галина Уланова

Это «мальчишеское» нередко проявлялось в Улановой в первые годы занятий в хореографическом училище, когда она, по собственному признанию, «увлекалась мужскими партиями, знала приемы поддержки и даже на сцене не раз изображала мальчиков». Увидев же балет «Корсар», страстно мечтала танцевать в нем партию Юнги. Кстати, она первой в театре с удовольствием подхватила моду на женские брюки.

В деревне Уланова до поры держалась от томных кошек на расстоянии, зато привязалась к собакам, любила, в подражание простой собачьей грациозности, лечь рядом, свернувшись калачиком, а то и поесть из одной миски. Впоследствии не только пластика, но и сама индивидуальность великой балерины отличались своеобразной «животностью» — спонтанностью жестов, непосредственностью и легкостью движений. 5 января 1937 года это точно подметил профессор Н. Н. Качалов в антракте балета «Спящая красавица»: «Не ведает, что творит. Невероятно! Это какой-то особый животный вид». А. В. Сухово-Кобылин верно говорил: «Всё, что лучшего делается, — сам не знаешь, как делается». Кстати, подобным качеством обладал Рудольф Нуреев. Не под влиянием ли Галины Сергеевны, страстным почитателем которой был великий танцовщик, оно появилось?

Предыстория искусства Улановой — в дореволюционном дачном периоде ее жизни у колдовского озера. Именно тот трансцендентальный опыт, научивший Галю мыслить обобщенно, впоследствии уберег ее творческий путь от «частностей», спотыкаясь о которые, терпела крах не одна балетная карьера.

«Мы туда приезжали в мае месяце, — вспоминала Галина Сергеевна, — так что я заставала там раннюю весну, потом начало лета, лето и весь август до сентября месяца. Помню, как распускалась черемуха, потом расцветала сирень, потом мы уже ходили и на сенокос, потом были ландыши, колосилась рожь».

Галя потряхивала лиловые колокольчики около уха в надежде услышать, как они звенят. Ландыши еще требовалось поискать между упругими зелеными листьями в брызгах росы. Тяжелые гроздья сирени томно опадали. Трава робко и протяжно допевала свою последнюю песнь…

После сенокоса было так здорово поваляться в сарае на душистой «перине»! Солнце поспешно уходило за тучи, всё вокруг замирало в ожидании ливня. Страшная вспышка разрезала небо, в воздухе начинало урчать, скрежетать, бабахать, и на землю обрушивался серый ливень, укрощавший бушующий ветер. Товарищи Гали трусили, а она радовалась, потому что знала: это Илья-пророк на своей огненной колеснице, запряженной молнией, раскрыл небо и освежил землю. Вон он, мчится среди стремительно уносящихся туч.

Водная стихия, такая разная по настроению и движению, особенно впечатляла Галю. Дождь и сияющее озеро были ей интереснее всего — даже цветов, за которыми она ходила с мамой. Они тихо, с нежной осторожностью дотрагивались до удивительных в своей совершенной простоте головок, увенчанных лепестками. А какой аромат: горько-терпкий — луговой и тягуче-сладкий — садовый! Незадолго до смерти Галина Сергеевна призналась, что физически страдает, видя, как рвут цветы: «Они же живые! Это творение Божье! Срезать их — всё равно что взять и убить человека… Я не оторву никакую ветку от куста. Это почти человеческое, но другой формы».

Вечером Галя любила окунуть лицо в цветущую духоту белого табака, надышаться им вдоволь и, даже не почувствовав под собой кровати, упасть в сон, чтобы завтра снова начать привольную жизнь.

Любимые белые кувшинки были «папиными» цветами — он так ловко доставал их из воды и украшал ими лодку, в которой они плавали по озеру Через два десятилетия, отдыхая на Селигере, Уланова любила лунными вечерами обвивать нос и корму своей байдарки влажными, светящимися в сумерках кувшинками, отчего она становилась похожа на волшебную ладью феи Сирени.

Все говорили о Гале: «Папина дочка». Она обижалась: «И мамина!» Однако именно от отца восприняла важнейшее — природное — нравоучение. Она писала:

«Отец мой был страстный рыболов и охотник, он брал меня в шалаш, где мы встречали зори, и поэтому я знаю, когда прилетают утки, брал меня на рыбную ловлю. Я была подручная своему отцу. Так что ранние годы у меня как-то связаны больше с отцом. Он меня научил и понимать, и чувствовать природу, и это мне, конечно, очень много дало потом, в дальнейшем. Вообще-то какие-то находки, открытия в моей театральной