Михаил Юльевич Левидов - Стейниц. Ласкер

Боголюбову. Комментарии эти характеризуют отношение шахматных гроссмейстеров к героям этой книги.

Комментарии ко всем остальным партиям составил А. М. Иглицкий, которому принадлежит также подбор пояснительных партий и шахматная редакция книги.

В заключение автор считает своим долгом принести благодарность советским шахматистам и литераторам Н. И. Грекову и И. Л. Майзелису за их ценные советы и оказанную помощь в создании этой книги.

Вильгельм Стейниц — догматик

На этом я стою — и не могу иначе.

Мартин Лютер

Мысль, не становящаяся действием, — это выкидыш или измена.

Роман Роллан

Время действия: мрачный, тусклый февральский день 1900 года...

Место действия: небольшой пароходик, скользящий по реке Гудзон, в Нью-Йорке.

Одна из остановок в рейсе парохода — близлежащий островок Уорд. На этом островке высится здание, тусклое и мрачное — почти тюрьма. Но это здание страшней тюрьмы — те, кто заключены в нем, никогда почти отсюда не выходят. Это приют для душевнобольных, это последнее местопребывание на земле для «безнадежных», для этих печальных обломков человечества.

На пароходике легко заметить путешественника, которого высадят на этом островке, поведут в это здание. Это старик, уже дряхлый старик. У него густая рыжая с сильной проседью борода, он приземистый, коротконогий, передвигается при помощи костылей, но чувствуется, что когда-то был он сильным человеком. Его глубоко сидящие глаза под прекрасным, мощным лбом, под тяжелыми бровями — беспокойно блуждают с тоскливой жалобой. Два здоровых санитара поодаль внимательно следят за стариком. Что ж, все это вполне обычно: «нормальный», так сказать, сумасшедший...

Но у старика в руках какой-то предмет, и судорожно, со страстным упрямством прижимает он этот предмет к груди. Это — доска, деревянная доска, разбитая на 64 равных клетки, 32 из которых окрашены в черный цвет, 32 — в желтый. Старик прижимает к груди, словно единственную ценность всей своей жизни, — шахматную доску, стоимостью в доллар.

— Хэлло, Джек! — обращается один из пассажиров с обычной американской фамильярностью к санитару, предлагая ему сигаретку, — кто этот старый парень и почему он так прижимает к груди свою дрянную доску?

— О, это занятный тип, — словоохотливо отвечает санитар, — он, видишь ли, сошел с ума оттого, что слишком много играл в эту игру... как ее, шахматы, что ли... Но он не американец, он не то еврей, не то цыган, откуда-то из Европы...

И пассажир уже с почтением, смешанным со страхом, смотрит на старика: сошел с ума оттого, что забавлялся игрой в шахматы? Вот это странно... Правда, он не американец...

Пароходик подошел к пристани. Старика высаживают на островок.

Тринадцатый

«Я не историк шахмат, я сам кусок шахматной истории, мимо которого никто не пройдет. Я о себе не напишу, но уверен, что кто-нибудь напишет».

Так заявил шестидесятилетний Вильгельм Стейниц в 1896 году, за четыре года до своей одинокой и печальной смерти. И, говоря эти заслуженной гордостью насыщенные слова, не мог он, конечно, не вспомнить о сорока почти годах своей трудной и страстной шахматной жизни; но и не мог не подумать о предстоящем; ему — вскоре после этих слов — новом и труднейшем испытании, о московском матче с Ласкером, о том матче, после которого понял, наконец, этот упрямый, волевой и страстный человек, что конец Стейница-шахматиста настал, и ничем его не предотвратить, не задержать, не замедлить...

Стейниц был прав. О нем писали. После смерти было напечатано в специальных шахматных изданиях несколько некрологов, появилось несколько коротеньких заметок и в общей прессе. Было рассказано несколько анекдотов. Было отмечено, что у бывшего «чемпиона мира» был очень дурной характер.

Но — «человек лишь тогда по-настоящему знаменит, когда он удостаивается внимания Британской энциклопедии», — говорят англичане. И с этой точки зрения Стейниц знаменитым не был: «Британская энциклопедия» не удостоила его специальной --">