Лев Александрович Аннинский , Николай Иванович Либан - Воспоминания о Николае Ивановиче Либане

прекрасно знал тексты, бесконечно мог цитировать отовсюду: из летописей, поэзии и прозы любого периода, эпистолярной и критической литературы. Он знал всё. И со студентами общался не как с учениками, а как с равными себе (впоследствии, уже в аспирантуре ЛГУ, я встретила ту же самую черту у академика Д.А. Ольде- рогге, с которым занималась африканистикой).

Николай Иванович никогда ничего не требовал от студентов, но всем своим обликом как бы говорил: «Само собой разумеется, вы тоже должны знать всё». На древнюю литературу, как и на древние языки, он смотрел как на основу основ и любил повторять: «Не может быть лингвиста без знания санскрита, латыни, старославянского и древнегреческого языков; не может быть литературоведа без знаний фольклора и древних литератур». Семинарская работа оригинала «Слова», и посему невольно весь этот текст я выучил наизусть. Позже именно эти интонации и эта стилистика пригодились мне в моей прозе.

Технология семинара была следующей — я читал вслух небольшой отрывок, Н.И. Либан его разбирал и пропускал КАЖДОЕ слово отрывка через сонм своих комментариев. Это были вдохновенные и свободные незабываемые тексты, скорее даже образцы высокой прозы, яркие, емкие — не профессорские, а скорее поэтические. Были и разговоры после занятий. Была и дача, которая поражала меня своей спартанской обстановкой, если не сказать проще, — бедностью.

В моей памяти Н.И. Либан — яркая духовная краткая вспышка, свет которой и через десятки лет остается таким же сильным.

Слава Богу, что филфак МГУ в мои времена был так богат людьми культуры, которые из слуха в слух, из рук в руки более двух столетий хранили и передавали атмосферу этой университетской духовной жизни. Это и Сергей Иванович Радциг, автор «Истории древнегреческой литературы» и «Античной мифологии», что еще в 1905 году преподавал древние языки и вел практические занятия по античной литературе на Московских Высших женских курсах, и, конечно, автор «Краткой грамматики древнегреческого языка» А.Н. Попов, и автор учебника «Истории древней русской литературы» Н.К. Гудзий, и автор «Хрестоматии по русской литературе XVIII века А.В. Кокорев.

И наконец, сам Николай Иванович Либан — потомок «виконта Либана», полковника французской армии, который объявил Эльзас независимой республикой. Эльзасцы ведь это не французы, это какая-то смесь французского и немецкого. Полковник Либан был казнен, лишен всех орденов, званий и состояния, а вся семья его выслана в Россию…» В России и появился на свет Николай Иванович Либан — славный, яркий, светлый, духовный — ученый и подвижник — один из наследников Великой Русской Филологии, которого по причине его родовой независимости и непокорности обошли и звания и награды, но он остался в памяти каждого, кто хоть раз слышал его волшебные речи — профессором Российской Словесности.

Анастасия Гачева

Николай Иванович Либан. Учитель. Филолог. Мыслитель. Человек-эпоха, вместивший в себя «некалендарный двадцатый век»…

В Культуре, явлением которой он был, свой масштаб и свой счет человекам. Там не играют роли внешние достижения, там мало что значат тщеславные подпорки в виде руководящих должностей, степеней, зарплат и наград, которыми наивно стремимся мы защититься от горьких превратностей бытия и истории. У Либана была другая, по-настоящему надежная опора: мысль, слово и совесть. Гениальная интуиция, огромный гуманитарный талант. А еще — тот «души высокий строй», который воспел в свое время Тютчев, обращаясь к образу столь любимого Николаем Ивановичем Карамзина.

Приступая к воспоминаниям об учителе, сетую на слабость человеческой памяти. Настоящее, где так полны и разнообразны каждый день, час, минута, погружаясь в «пропасть забвенья», стремительно оскудевает. Нет больше полноводной, стремительно бегущей реки. Перед тобой молчащее черное озеро. Лишь изредка на глади темных вод возникают образы прошлого, а потом вновь растворяются в глуби, у которой нет дна. Вот и пытаешься уловить эти образы, перенести на

бумагу, сделать бывшее пребывающим, умершее — снова живущим…

* * *

Середина восьмидесятых. Филфак. Начало учебного года. Мы, второкурсники, гудим, как рой вспугнутых пчел. Наконец-то — после строгой муштры первого курса — мы можем и должны выбирать: свой семинар, а в нем тему научной работы. В голове настойчиво стучит мысль, что этот выбор — нечто вроде первого --">