Владимир Германович Тан-Богораз - Северная охота

голову, с криком шагала по берегу. Другая мчалась во весь опор, спотыкалась, натыкалась на коряги и убивалась до смерти.

Два летучих гуся поднялись от самого входа в мотню; один был побольше, другой поменьше, должно быть, самец и самка, или «мужичок» и «женка», как говорят на севере.

Крылатая чета описала большой круг в воздухе; потом «мужичок» повернул обратно, «женка» последовала сзади довольно неохотно.

Оба сели снова в гусиную гущу и скоро погибли в мотне вместе с другими. Братский инстинкт переселил жажду жизни и страх смерти.

Мотня быстро наполнилась птицей, сперва до половины, потом доверху.

Она вся тряслась и гудела, как улей. Снизу неслись полузадушенные крики. Я на минуту закрыл глаза, и мне показалось, что это людская толпа бьется и давит друг друга, и стонет, погибая, ибо звери и птицы, и люди, даже в одиночку мало отличны друг от друга. Они одинаково рождаются, и любят и умирают.

Толпа людская и толпа звериная — это одно и то же.

Люди в горящем театре дерутся и грызутся, как крысы в западне.

Васька спустился в мотню и стал свертывать головы скопившейся птице. Минут через десять он вылез весь в лохмотьях с окровавленным лицом — его исцарапали гуси, защищаясь от гибели.

Дюжий Мишка Ребров взял короткую дубину и полез на смену.

Он с силой топтал птиц ногами и молотил их сверху вниз тяжелым и твердым деревом.

Когда все было кончено, мы разобрали мотню и невод и стали считать убитую птицу, складывая каждую сотню особо. Всего было убито двадцать семь сотен слишком.

В пяти верстах от озера Кулиги, вниз по реке, была пустая «поварня», старый сарай, куда мы могли временно сложить свою добычу.

Мы нагрузили лодки до самого верха, а остатки зарыли и собирались уехать вниз к поварне.

После туманной недели наконец облака стали реже, и вышло солнце светложелтое, сонное, как-будто усталое от серой бессонницы, которая на северной тундре называется летом.

В воздухе стало теплее. Комары затолкались на припеке. Гребцы сняли свои меховые рубахи, сели на места и взялись за весла.

Я должен был грести во второй смене. И в ожидании очереди я уселся прямо на груду мертвых птиц, заваливших лодку. Она опустилась подо мной гибко и упруго, как на рессорах из китового уса, и тотчас же с самого низу что-то застонало страшным, глухим, точно посмертным стоном. Это недобитые птицы, полузадушенные в мотне, оживали в общей груде и опять умирали.

И как бы в ответ этому стону, Мишка Ребров, сидевший на переднем месте, ударил веслами и выгреб на вольную воду, потом откинул голову назад и тонким фальцетом запел «андыщину», странную любовную песню русского племени у берегов полярного моря, полуимпровизированную, дикую и сладкую, как запах княженики, созревшее на солнцепеке у подножия бурых утесов Едомы.

Он пел о своей жальчиночке Фене, называл ее смугляночкой, уточкой, птаней и другими нежными именами.

Да не гонялся я, Мишаночка, за твоей ненаглядной красой,

Да гонялся я, Иванович, за твоей за русой косой.

Да в зимню пору долгим плесом на рысях я, парень, хлестко выбегал.

Да в летню пору мелку росу хватал по вершиночкам лесным.

Да в осеннюю темну ночку с Феней до бела света я, парень, не сыпал.

Да тешил, нежил я жальчиночку на своей белой груди, как дитю.

Да показалась нам темна ночка всего за минуточку за одну.

Песня лилась и росла, и уходила вверх и таяла вдали, и казалось, ей нет конца, как этой реке, гладкой и тихой, отсвечивающей на солнце прозрачно-зелеными искрами и плавно текущей вперед.

И в этой песне был ответ жизни, вечно торжествующей, хищной, беспечной и упоительной, на глухой голос смерти, побежденный и задушенный под грудами битого мяса в последних каплях теплой крови, истекающей наружу.

С.-Петербург, 1909 г.

--">