Так было на Дону, когда 112-я дивизия несколько дней подряд успешно отбивала атаки в районе Верхне-Чирской и Новомаксимовской. Авиация противника боялась подлетать близко к нашим позициям, так как рядом был мощный кулак зенитной артиллерии, прикрывавший железнодорожный мост через Дон.

Так было и на реке Аксай, когда танки противника не успели поддержать свою пехоту, которая вскоре была отброшена назад.

Так было у Плодовитого, Абганерово и на других участках.

Захватчики не выдерживали наших внезапных ударов, особенно артиллерийского и минометного огня. Стоило нам организовать удачный артиллерийский налет по скоплению противника, как гитлеровцы в панике разбегались.

Гитлеровцы не терпели ближнего боя, они открывали автоматный огонь за километр и больше. Стреляли просто для поддержки своего настроения. Они не выдерживали нашего сближения при контратаке, немедленно залегали и часто отходили назад.

У них была хорошо отработана связь пехоты с танками и авиацией, особенно при помощи ракет. Свою авиацию они встречали десятками и сотнями ракет и тем самым обозначали себя и свой фронт. Наши бойцы и командиры, разгадав эту сигнализацию, стали использовать ее, чем нередко вводили противника в заблуждение.

Разбирая тактические и оперативные приемы противника, я старался найти контрмеры и контрприемы. Особенно часто задумывался я над тем, как на поле боя ликвидировать или ослабить превосходство немецкой авиации, ее воздействие на психику наших солдат. Мне вспомнились бои с белогвардейцами и белополяками в гражданскую войну, когда приходилось наступать под огнем артиллерии и пулеметов без артиллерийской поддержки. Тогда мы быстро, бегом сближались с противником, и его артиллерия не успевала менять прицел, чтобы пристреляться по быстро приближающейся цели. Дружное «ура» решало бой, — нашу атаку остановить было невозможно.

И в итоге таких раздумий я пришел к выводу, что лучшим приемом борьбы с фашистскими захватчиками будет ближний бой, применяемый днем и ночью в различных вариантах. Мы должны находиться как можно ближе от противника, чтобы его авиация не могла бомбить наш передний край или переднюю траншею. Надо, чтобы каждый немецкий солдат чувствовал, что он находится под дулом русского оружия, которое всегда готово угостить его смертельной дозой свинца.

Эти мысли родились у меня в часы раздумья о судьбе города, за который шли ожесточенные схватки. Мне казалось, что именно там, в боях за Сталинград можно навязать противнику ближний бой и выбить из рук врага главный козырь — авиацию.

* * *

— В чем дело?

Он молчит, отворачивается. Все понятно. Я невольно вспомнил, как он попал ко мне в ординарцы.

Револьд, шестнадцатилетний паренек, был сыном подполковника коммуниста Тимофея Сидорина, которого я знал еще до войны как оперативного работника штаба Белорусского военного округа.

Во время войны я встретил Сидорина на Сталинградском фронте. Он работал начальником оперативного отдела штаба 64-й армии. 26 июля 1942 года подполковник Сидорин был убит около переправы через Дон. Я несколько раз видел Сидорина-старшего и его сына вместе, они были неразлучны. Вечером 26 июля ко мне на командный пункт подошел этот юнец и доложил:

— Товарищ командующий, я привез тело убитого подполковника Сидорина…

Я знал, что Револьд — сын убитого, и поэтому не нашелся сразу, что ему ответить. Сидевший со мной рядом член Военного совета дивизионный комиссар Константин Киркович Абрамов бросил ему через плечо:

— Передай тело коменданту штаба и скажи, чтобы подготовили могилу, оркестр и все другое для похорон.

Абрамов не знал раньше Револьда и, не поняв, что переживает этот юноша в такую минуту, ответил так сухо.

Выждав, пока Револьд отошел от нас, я сказал Абрамову:

— Знаешь ли ты, кто такой этот юнец и что ты ответил этому парню? Ведь он родной сын подполковника Сидорина…

Абрамов посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.